Исключая людей, одаренных железной и несгибаемой волей, каждый время от времени находится в состоянии такой раздвоенности.

  Наверно, каждый человек, конечно в разной степени и с разной силой, хотя бы раз переживал такую раздвоенность   и принимал одновременно решение что-то сделать (или не сделать)  и, наоборот, что-то не сделать (или сделать). В общих чертах дело обстоит так: мы решаем что-то очень твердо, заявляем о нашем безоговорочном решении, даже внутренне убеждаем себя, что наше решение бесповоротно. Мы полны чувства собственного достоинства, гордости и решимости как внешне, так и внутренне и притворяемся, что не обращаем внимания на какого-то чертика, чудовищное созданьице, которое в нас сидит и над нами издевается: «Что ты дурачишься? Зачем ломаешься? К чему делаешь вид, что ты горд и решителен? Ведь тебе отлично известно, что в последний момент ты поступишь не так, как решил, а совсем наоборот». Этот чертик, этот проклятый чертик знает абсолютно все, никогда не ошибается, и напрасно мы с гордым и решительным видом стараемся не слушать его пророческий голос.

  Кто этот чертик, эта иронически относящаяся к нам частичка нашей личности, всегда трезвая, всегда рассудительная и никогда не ошибающаяся, хотя так часто отступающая под напором наших соблазнов, промахов и глупостей?

   Что это за странное зло?

  В тот вечер Генрик действительно не хотел идти на гулянье. Не хотел, так как боялся необыкновенного очарования танцующего луга под звездным небом с танцующей  среди  скрытого темнотой  простора  панной Ядей, очарования, которое пренебрежет им и оттолкнет, прикажет стоять, как всегда, в сторонке, как всегда, только наблюдать, а не обладать. Он уже заранее был обижен на это очарование, и это приносило ему большое облегчение. Он сам отталкивает, не его оттолкнули. Спасибо, он благодарит, он не желает, отказывается. Отказывается по собственной воле, ибо так хочет, ибо это его больше устраивает.

  Но пока он объяснял себе все это, обосновывал и представлял очарование разрасталось, мучило, казалось все более недостижимым, все более желанным, а чертик хихикал и дразнил:

  «К чему эта комедия, эти фокусы? Ведь все равно ты пойдешь!»

   Генрик качал головой и действительно начинал читать книжку, которую держал перед глазами.

  «Пойдешь, пойдешь, пойдешь,—- хихикал чертик, — а не то с ума сойдешь».

   «В конце концов,— думал про себя Генрик, притворяясь,   будто не обращает   внимания на   чертика, — можно пойти на минутку, так, для проформы, чтобы ребята не приставали и не думали, что я что-то из себя корчу. Пойду посмотрю и сейчас же вернусь».

  «Пойдешь,   пойдешь,   пойдешь,— шептал   чертик,— пойдешь не из-за ребят, а потому, что очарование затащит тебя силой. Пойдешь, хотя знаешь, что оно тебя раздавит, размозжит, превратит тебя в выжатую тряпку. Пойдешь, хотя знаешь, что ничего не ждет, пойдешь, так как веришь в чудо, так как веришь в «а вдруг», пойдешь хотя бы затем, чтобы потом просить у мечты, как подаяния, представить в воображении, как бы там было, если бы было по-другому, если бы ты на это гулянье на лугу под звездами пришел не как глупый, серый и обыкновенный Генрик Шаляй, а приехал в роскошном студебеккере, как американский миллионер, или чемпион по боксу, или знаменитый киноактер из Голливуда, или начальник полярной экспедиции, которого считали погибшим. Ха-ха-ха! Пойдешь, пойдешь, пойдешь».

  «Не пойду»,— вдруг решил Генрик совершенно спокойно и твердо. Чертик ударил по струнам, извлекая драматическо-патетические звуки, достойные Мефистофеля из «Фауста», которые могли легко привести к истерике и трагическим жестам, но Генрик был спокоен и тверд, он притворялся, что ничего не слышит и вообще не замечает никакого чертика, а действует, руководствуясь исключительно собственным  холодным  разумом.

  —Не пойду,— буркнул он себе под нос.

  — Что ты там ворчишь? — спросил Юлек.

  — Не пойду,— повторил Генрик ясно и отчетливо,— ни на какое ваше дурацкое гулянье, даже если меня потащат на веревке.

     Когда начали спускаться сумерки, Юлек посмотрел на часы и сказал:

  — Ну, ребята, пошли, а то всех красивых девушек разберут.

  Сначала встал Генек, за ним Генрик, и все трое молча, руки в карманах, сигареты в углу рта, широкими шагами, но медленно и с невозмутимым видом пошли в сторону Бялобжегов.

  Генек и Юлек сразу нашли себе партнерш и закружились с ними на сколоченном из досок помосте. Для этих юношей все было ясно и просто.

  Генрик смотрел на них с презрением. Партнерши Генека и Юлека, сестры-близнецы, дочери мясника, подпрыгивали с безучастным видом, красные и разгоряченные, с невероятной серьезностью и как будто с легким испугом в глазах. Они были как две капли воды похожи  друг на друга, носили одинаковые платья салатного цвета в белый горошек, были недурны собой, довольно полненькие, но крепенькие и здоровые.

  Квакали лягушки. Река блестела, гладкая и серебристая, заходящее солнце оставило на горизонте красную полосу, контуры деревьев и домов казались черными. Это был тот редкий момент в природе, когда все окрашено в серебро, пурпур и чернь. Дочки мясника  безучастно подпрыгивали в объятиях Генека и Юлека. На расставленных столах, покрытых бумажными скатертями, стояли полные блюда — бутерброды с колбасой, яйца и огурцы, бутылки пива и фруктового вина, необыкновенно живописные пирожные. Отставшая от стада корова вынырнула из темноты и удивленно уставилась на танцующих. Еврейский оркестр играл вальс «Франсуа».

   Красный горизонт темнел, очертания становились резче, река была стеклянно-серой.

  Сестры-близнецы прохаживались под руку с Генеком и Юлеком, обмахиваясь платками. Они были похожи на богинь плодородия, по их лицам было видно, что они довольны. Где-то далеко-далеко лаяла собака. Генрик заметил панну Ядю. Она стояла под деревом возле накрытого стола, на нее падал свет от качающейся на столбе лампы. Наклонив голову и обняв руками плечи,  Ядя смотрела куда-то в сторону, в землю. Она казалась такой прекрасной и такой печальной, что Генрика пронизала беспокойная нежность. Он уже готов был подойти, сказать что-нибудь теплое, милое, может, даже упасть на колени, во всяком случае, пригласить на танец, как вдруг почувствовал в сердце холод. Ведь панна Ядя стоит там   такая   грустная   потому, что Генек и Юлек танцуют с дочками мясника и совсем забыли о ней, оставили ее, бедную, покинутую. Она влюблена в одного из них, это ясно. В которого? Безразлично. В эту минуту Генрик почувствовал такую злобу, такую обиду, стыд и ненависть, что готов был на всякий случай избить обоих.

  Панна Ядя неподвижно стояла в овальном медальоне колеблющегося света. Она прихорашивалась для одного из них. Надушилась для одного из них своим одеколоном с запахом акации. И теперь страдает из-за одного из них, прекрасная, полная тепла, трогательная, такая нежная и изящная в своей белой блузке, темно-синей юбке и в первый раз на высоких каблуках.

  Ах, избить бы обоих, а потом дать пощечину панне Яде!

  Он отвернулся и побежал вдоль Пилицы к березовой роще, не раздеваясь бросился на свою постель в палатке и сразу заснул крепким сном, каким в молодости кончаются все заботы и беспокойства.

  Вернувшись в Варшаву, Генрик ходил грустный и задумчивый. Он вынужден был признаться самому себе, что влюблен в панну Ядю. Как он жалел о тех днях, когда мог смотреть на нее в любую минуту. А ведь он никогда с ней не говорил, всегда стоял в стороне, и она могла подумать, что он ею пренебрегает. Если бы он встретился с ней снова, он бы вел себя совершенно по-другому. Смело, естественно. Может быть, она предпочла бы его тем двум олухам? После долгих раздумий и колебаний он решился написать панне Яде открытку.

  Дорогая панна Ядя!

  Шлю вам сердечный привет из Варшавы.  В Бялобжегах было очень приятно, и я надеюсь, что приеду на будущий год, и тогда мы снова увидимся и, может быть вместе сходим на танцы. В тот раз так  получилось, что я никак не мог.