Над Пилицей все милее и ближе, чем на Капри. Генрик и его два товарища по школе жили в палатке у самой реки, в березовой роще, в километре от уездного городка Бялобжеги.

  У них были надувные матрацы, спиртовка, патефон и книги. Они купались, удили рыбу, читали, рассуждали обо всем, о чем рассуждают на семнадцатом году жизни. О мире, о спорте, о девушках, о вселенной, о кино, о чудесах природы, о моряках, о ковбоях, о научных открытиях, парижских апашах, тайнах морских глубин, о существовании загробной жизни и о цирке.

  По утрам ходили в Бялобжеги, чтобы купить что-нибудь на завтрак. Сначала ходили в одиночку, по очереди, но потом стали ходить вместе, все трое. В городке в кооперативе «Звено» торговала панна Ядя, их ровесница. У нее были две смешные очаровательные косички, иногда она волосы распускала. Светлые, почти льняные, и гладкие, они доходили ей до плеч. У нее были голубые,   бледно-бледно-голубые   глаза.   Она   была чистенькая и опрятная, только щеки часто бывали запачканы. Щеки  полные,  кожа гладкая. Иногда она смотрела на себя в зеркало, и если щека была запачкана, она вытирала ее тыльной стороной ладони невинным и ловким движением. При этом высоко поднимала плечи и шмыгала носом. Она была похожа на деревенского ребенка с льняными волосами, выцветшими глазами и румяными щеками, который бегает возле хаты, являясь одной из деталей польского пейзажа, как лес, поле, луг, пес Бурек, придорожный крест, скрипящий журавль, соломенная крыша и пан аист. Только этот деревенский ребенок принял облик стройной и здоровой, улыбающейся губами и глазами девушки. Улыбки женщин иногда заключают в себе что-то более неприличное, чем ошеломляющая нагота и все то, что в нашем непроизвольном лицемерии мы привыкли считать неприличным. Улыбки девушек — это ошеломляющая нагота, скромно и пристойно прикрытая покровом невинности. Панна Ядя была невинна и наивна.

  Юлек и Генек отличались от Генрика значительно большей смелостью и свободой. Они шутили и заигрывали с панной Ядей, панна Ядя смеялась и отвечала им весело, но с достоинством. Генрик обычно стоял в сторонке, смотрел на панну Ядю и улыбался. Изредка вставлял какое-нибудь словечко. Но его сейчас же охватывало отчаяние, ему начинало казаться, что он сказал глупость, сказал неуклюже и не к месту, ему хотелось убежать не только из магазина «Звено», но из Бялобжегов, с Пилицы, убежать, не показываться больше ни тут, ни поблизости.

   Посещения магазина «Звено» были для Генрика мукой. Он смотрел, как Юлек и Генек развлекаются и флиртуют с панной Ядей, и признавал, что они делают это ловко и изысканно. Они должны были очень нравиться панне Яде, так как нравились даже ему—такие они были остроумные, образованные и находчивые. Наверняка панна Ядя была влюблена в одного из них, а может быть, и в обоих или же колебалась, кому отдать предпочтение. А он стоял в стороне и мог решиться только на то, чтобы смотреть и улыбаться, сказать какую-нибудь глупость, к счастью, на это никто не обращал внимания. Иногда в нем просыпалось желание действовать, твердая решимость. В следующий раз он покажет, на что способен. Ведь он образованнее, остроумнее Юлека и Генека, он переплюнет их, затмит, уничтожит. Он придумывал интересные остроты,   особенную, небрежную манеру держаться, но, как только переступал порог «Звена» и видел панну Ядю, ему казалось, что у него связаны руки и ноги, а вместо языка деревяшка. Он решил не ходить в «Звено», но, когда Юлек и Генек пошли одни, его охватило такое беспокойство, что он тут же побежал вслед и догнал их на дороге.

  — Почему ты,— спросил его однажды Юлек, когда они возвращались с покупками,—всегда стоишь, как...

  Тут он употребил выражение, которого я не повторю. Генрик пренебрежительно усмехнулся и пожал плечами.

  — Просто ваш глупый флирт меня не интересует.

  — Ты не умеешь радоваться жизни,— сказал Генек.

  —Умею, и больше, чем вы оба. Но я не ищу радостей жизни в кокетничанье с деревенскими девушками.

  — А в чем же?

    — В   тех   областях   жизни,   которые   для   вас  недоступны.

  — Смотрите на него! Великий философ!

  — В конце концов, в чем дело? Панна Ядя очень милая девушка, но мне лично она не нравится.

  — Еще  бы, тебе нужна по меньшей мере Грета Гарбо.

  — О вкусах не спорят.

  — Тогда зачем ты всегда за нами увязываешься?

  — Чтобы   посмотреть,   как   вы   козлами   скачете. Это меня очень забавляет.

  Несколько дней Генрик не ходил в «Звено». Он боялся, что товарищи повторят в присутствии панны Яди этот разговор и высмеют его. Тогда ему придется покончить с собой, а у него не было к этому ни малейшего желания. Он оставался в палатке и ужасно страдал. Лежа под деревом с закрытыми глазами, он видел фигуру и лицо панны Яди, представлял себе, как она смеется с Юлеком и Генеком, как говорит, поднимая плечи и наклоняя голову: «Кто бы мог подумать!»

  Он с нетерпением ждал их возвращения, выходил к ним навстречу и потом подробно расспрашивал, что слышно в Бялобжегах, критиковал покупки, стараясь делать это так, чтобы разговор коснулся панны Яди и он смог бы узнать, как в этот день она выглядела, что говорила и какое на ней было платье.

  За два дня до их отъезда в Бялобжегах должно было состояться большое гулянье, организованное Красным Крестом. На лугу над Пилицей сколотили из досок танцевальную площадку, расставили столы, провели электричество для иллюминации. В Бялобжегах царило большое оживление, панна Ядя нарядилась уже с утра — на ней была синяя облегающая юбка, белая блузка, ее распущенные волосы были завиты. Никогда еще она не казалась Генрику такой прекрасной.

  Юлек и Генек чистили костюмы, подбирали носки и галстуки. Генрик лежал под деревом и читал книгу.

  —А ты что? Не идешь?— спросил Юлек.

  —Не забивай голову господину профессору низменными делами,— сказал Генек.— Он размышляет над недоступными нам областями жизни.

  Генрик закрыл книгу, приподнялся на локтях и плюнул с расстояния около десяти метров прямо на ботинок Генека.

  — На,— сказал он,—натри свои ботинки. Если мне захочется, пойду, а если нет — значит, нет.

   У Генрика бывали неожиданные выходки, которые завоевывали ему уважение и признание товарищей. Генек вытер ботинок о штанину другой ноги и сказал:

  — Ты этого не сделаешь. Это будет не по-товарищески. Один за всех, все за одного.

  — Что ты ломаешься?—сказал Юлек.— Чего валяешь дурака? Хочешь нас позлить? Ведь всем известно, что ты пойдешь.

  — Почему это известно? — спросил Генрик неуверенное.

  Если бы в эту минуту Юлек ответил, что Генрику самому этого очень хочется и он только притворяется, что ему безразлично, все было бы потеряно и дорога на гулянье отрезана.    Но Юлек был вежливым и тактичным.

  — Потому,— ответил он,— что ты не поступишь с нами по-свински, вот!

  Генрик вздохнул  облегчением.

  — Еще посмотрю,—сказал он добродушно.

  Он снова лег и открыл книгу, которую и до этого не читал и сейчас не имел намерения читать.

  Ни Юлек, ни Генек не ждала так этого гулянья, как Генрик. Насвистывая, чистили они костюмы, подбирали носки и галстуки, радовались перспективе весело провести вечер.

  Генрик страдал.

   Мысль об освещенной, кружащейся, веселящейся лужайке под звездным небом, среди молчащих, скрытых темнотой полей и лесов пронизывала его трепетом страха и восторга. Он не притворялся перед Юлеком и Генеком. Он действительно не хотел идти. Он не хотел идти, но это не значит, что он был совершенно уверен, что не пойдет. Собственно говоря, он был уверен, что не пойдет. Был и не был. Чувство очень тонкое и труднообъяснимое, хотя так хорошо всем известное. Даже тем, кто в эту минуту теряет терпение и кому хочется хорошенько меня пробрать: «Ну, что вы тут расписываете? Был уверен или не был? Что за глупости! То или другое. Пожалуйста, решите и не морочьте нам голову».

    Вот именно. Если бы все было так просто.