И после того Ланский несколько раз видел Натали. Красота её после первых родов расцвела ещё больше. Из рядов первых красавиц она перешла в разряд несравненной. Только о ней и императрице говорили последнее время. О ней, потому что она была красивее всех, об императрице, потому что она держала руку государя. Но сердце императора уже отворачивалось от стареющей законной супруги своей. Скоро объявили мужа Натали. Поэта Пушкина, камер-юнкером с тем, чтобы она как его жена могла и обязана была присутствовать на всех балах, где бывал император.
Три года преследовал Ланский любовью Натали. И вот, наконец, решился пригласить на танец. Красавица не отказала ему. Но рядом с обожаемым предметом своим ротмистр испытывал такой жар, сердцебиение, такое волнение крови и сведение всех мускулов, особенно лицевых, что не мог вымолвить ни слова. Странное дело, красавица сама тихо улыбнулась ему и сказала : - Смелее, ротмистр!
Ротмистр Ланский задрожал с головы до ног, он совершенно забыл, что красавица способна заговорить первой. Однако. Голосовые связки его свело настолько, что попытайся он заговорить, из его горла вместо слов вылетело бы в лучшем случае неопределённое мычание. Пот сочился водопадом с его лба и щёк, застилая глаза, скоро он почти ничего не видел, моля уже о скорейшем прекращении танца. Вытереться он не мог, руки его были заняты бесподобным созданием, чью ладонь и талию он сжимал с отчаянием приговорённого, ладошка прелестницы уже чувствовала их смешанный с горячностью хлад и тотальную мокроту, начинавшуюся литься ей почти что и за рукава.
Натали смеялась. Она знала умом, что ничего особенного в ней нет. Её смешило, что мужчины, такие сильные, разумные и крепкие, способные принимать участие в стольких сражениях, ходить на сгибая головы под пулями и картечью, говорить горькую правду о состоянии дел в лицо императору, находили в ней необычайное, тайное для неё, робели перед ней, краснели до корней волос, бледнели, потели и содрогались, а один юноша из благородного семейства на позапрошлом балу впервые выведенный в свет даже свалился, увидев её , в обморок. Какая комбинация мелких неуловимых физических и душевных особенностей создала то, в чём заключалась её победная красота, ей так никогда и не открылось. Натали, как и любая красавица, не заслужила своей красоты. Вне зависимости от её воли сочетание наследственности породило её. Но сознавая красоту свою, она эксплуатировала её во всю. Её ум чувствовал себя всадником на великолепном скакуне тела. У соперниц её красота рождала ненависть, манящую силу взгляда карих глаз её объясняли лёгким косоглазием, корили за прапрадеда крестьянина, за бедность приданного, за засидевшихся в девицах сестриц; многие мужчины были холодны к ней и смеялись над юнцами, собиравшихся вокруг неё стайками, но не считаться с ней, не признавать её прелестей, они не могли. До сих пор верно не определённое, неуловимое родовое ощущение совершенства вели их: гармония черт, развитость форм и мягкость нрава являлись здесь лишь немногими, поддающимися уразумению составляющими. Натали любила любить, ещё больше она любила играть в любовь.
Ротмистр Ланский, наконец, собрался и, чувствуя, что тонет в океане золотистых глаз с искрящимися прожилками по карему полю, вдруг заговорил. Он чувствовал, что бормочет глупость, но остановиться не мог:
- Я видел вас… я наблюдал за вами. Вы танцевали с государем. Как приятно принять на танец такую красавицу из рук государя!
- Я пришла к вам, ротмистр. Не только из рук государя, но и с ложа поэта, - смеясь, игриво отвечала Натали.
- Вам нравятся стихи моего мужа?
- О конечно! Обрывки их я слышу везде, «... и блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой»… А вот на днях наш дворовый кучер сказал пристяжной кобыле: « Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя!» Маман изволили смеяться. И то верно, кобыла изрядно у нас служит.
- Ротмистр, вы любите что любят все. Предпочитаете быть вторым?
- Приятнее любить уже известное.
- Извините. Ротмистр. Наши взгляды расходятся, я люблю первых. Не зевайте. Танец уже закончился. Проводите даму до места.
Пушкин тем временем танцевал с Екатериной. Он смотрел на её горящие угли глаз, сжимал, теребил золотое и серебряное шить её жаккардового платья, приближал к себе тело. Он чувствовал, что эта роскошная двадцатишестилетняя девушка застоялась, что ей нужен мужчина, муж, который пришёл бы смелый, решительный, состоятельный и красивый, и сломал, растоптал прежние скучные, одинокие, погружённые в грёзы ожидания дни её жизни, уничтожил близкие доверительные, но опостылевшие связи с сёстрами, родственниками и друзьями, оставив, может быть, лишь мать, сорвал бы с неё покровы которые, кажется, срослись с ней и не могут существовать отдельно, одел бы в новое и создал бы на развалинах прежнего, такого пресного существования, таинственный дворец новой, чудесной, свободно себя ограничивающей воли. Ничего своего. Самостоятельного, кроме наследственности и воспитания, в душе Екатерины не произрастало, поэтому новый дворец представлялся лишь расширением внутреннего храма мира жениха, суженого, куда должна была лишь войти, ведомая уверенной, крепкой, знающей что, как, зачем и почему кистью. Ничего глубокого страдающего, чистого и верного, что таилось в ней от природы, возможности, страстно желающей воплотиться в действительность, Пушкин в ней не видел. Он мечтал о мести Натали, и был жесток в своём эгоизме. Хрупкое прозрачное сердце Екатерины ему не открылось. В ней его интересовала исключительно физиологическая сторона. Он торопился, он прыжком преодолевал блестящие пропилеи любви, чтобы увидеть серый, невзрачный, одинаковый для всех алтарь. Мужланскими кулаками он выбивал любовь из клавиш её натуры.
- Милая моя, родная, самая лучшая, - страстно шептал Пушкин, Екатерине.- Я люблю тебя нежно и сильно, потому что ты такая красивая, а душа твоя чиста. И нет женщины на земле совершеннее тебя.
- Но сестра ? Александр, ты женат на моей сестре. Натали. Она твоя жена.
- Мать твоя, Катя. Наталья Ивановна, настаивала, чтобы я выбрал её. Сердце моё с самого начала принадлежало одной тебе. Натали хороша, но холодна, как лёд. В ней нет ни души, ни чувства. Одни наряды и кокетство перед государем. Ах, Катя, как я ошибся, избрав её. Она зевает, когда я читаю ей свои стихи, а для поэта восхищение вещь главная… Ах, Катя, как я желаю тебя!
Катя, милая, робкая, одинокая, хрупкая и доверчивая Катя слушала страшные чудовищные речи, которые шептал ей на ухо низкий плосконосый эфиоп с курчавой шевелюрой, великий поэт, муж её сестры, и верила она ему в мутном потоке бедового половодья.. Первый раз мужчина столь дерзко обращался с ней, лапал её горячими потными ладонями, под предлогом танца оглаживал по спине, спускался на бёдра, бёдрами нажимал на её бёдра, томно дышал в мочку; и она. Столь долго безнадёжно ждавшая единственного желанного, одному которому готова была отдать сердце, руку и саму душу свою, вдруг ослабла, стопы её стали ватными, жар разлился в груди, и её понесло, как жалкую щепку в мутном потоке половодья. Уже не эфиоп Пушкин танцевал с ней, а тот самый суженый, ждала которого она вот уже двадцать шесть лет, потому что девушка, зарождаясь, уже ждёт, и не существует самостоятельно, а лишь до него, в ожидании его, а потом, вместе с ним. Иначе душа её, невостребованная, погибает. Не женщиной, а озлобленным гермафродитом становится она.
- Саша, милый Саша! – шептала она, чувствуя жар его бедёр, охватывающих незаметно для других её в танце. – Натали никогда не поймёт тебя. Она пуста и надменна. Она любит себя. Ей не нужен ты и твои стихи. Ей нужна лишь её красота, платья и поклонение кавалеров, - и всем телом Катя прижималась к страшному эфиопу, проходилась кистью по плечам и предплечьям, била длинным острым пальчиком в его грудь, круглую и костлявую, позволяла заглядывать за вырез платья и говоря, дышала сладкой помадой а его огромные раскуроченные губы. И ощущая её отдачу, готовность и преданность. Голова кружилась и у поэта. И, пытаясь обмануть, он уже обманывается сам. Казалось ему, что не на короткое время проучить он желает Натали, а на самом деле, горько и окончательно ошибся он в жене и следовало ему жениться на смуглянке Екатерине, столь пламенной, доверчивой, верной, которая не будет зевать, когда в очередной раз прочтёт он ей свои вирши и повести, не потребует себе шелковых платьев и новой кареты, не будет просить денег и бегать с утра до ночи по невским магазинам, если, не покупая, то меряя. Екатерина же, будучи женщиной. А, следовательно, отличаясь от Натали лишь в нюансах, уверяла себя искренне, что она совершенно другая и лишь одна способна понять, создать условия и дать утешение несчастной судьбе великого поэта.
