Отдавая дань мужеству юноши, стойко боровшемуся с непосильной болезнью, Трубецкой всячески поддерживал его, пытался развеять, занять невинной отвлекающей болтовнёй. Он рассказал мальчику о том, как впервые увидел его, окровавленного под убитой лошадью в Сен-Дени. Оба были поражены стечением обстоятельств, сведших их вместе. Будучи рациональными трезвыми современными людьми, они не заподозрили в совпадениях ничего иного и вместе смеялись над глупыми пророчествами полуеврейки-полуцыганки из магазина оптово-розничной торговли, антиквариата и всего, всего… всего; по-видимому девушка смуглянка испытывала проблемы с замужеством и мрачными фантазиями мстила оставлявшим её ухажёрам, так решили Трубецкой и юноша. Вот они, два молодых человека, родила их обоих женщина мать, неважно станут они отцами или нет, Трубецкой стал, но оба, пройдя свой путь, умрут, и скорее всего будут по-европейски похоронены в земле, где останки их объедят до ветхих костей черви. Будь они индейцами, их тела бы сожгли. В том и другом случае, конец ясен, материалистичен и физиологичен. Возникли из обезьян, возвратились в ничто. Их съедят черви, черви унавозят почву, на почве вырастут злаки, злаки съедят люди. Инстинкт сведёт самца и самку, от них родятся новые человеческие самцы и самки. Похоронив родителей ли бросив их, молодёжь не оставит род, а скорее, движимая слепой силой, спрятавшейся за приятностью и придуманными понятиями о любви, продолжит его. Ища наслаждений, кто-то, побочно, производит и потомство. Тысячелетняя бессмыслица продолжается и повторяется, не кончаясь. Где здесь место предсказаниям цыганки? Или тому, что душа Трубецкого, трогательно, нежно, в общем, ни за что, из жалости, что падает тот итогом жестокого случая, привязавшаяся к умиравшему, вдруг переселится в тело обречённого, поменяется с его душой местами, спасая, заберёт её к себе, так что в теле одного будут жить две духовности?... о как они смеялись над предсказаниями еврейки из Сен-Дени!

          Несмотря на внешнее веселье обречённого, браваду перед неминуемой кончиной, дни жизни юноши сокращались с бесчувственной быстротой. Плачь или смейся, конец один. 4 октября ему стало особенно худо. Утром того дня гостиный слуга спешно вбежал в номер Трубецкого, передавая, что юноша совсем плох и срочно просил зайти. Бросив читать Библию, оставаясь в православии, он молился теперь безмолвно в уме, не ходя в церковь, Трубецкой побежал к юноше. Тот лежал в постели у распахнутого окна. На воле щебетали птицы, переругивались портовые грузчики, били склянки на кораблях. Ещё не пришёл финальный час для тех птиц, тех грузчиков  тех кораблей, но придёт и он.  А юноше оставалось всего несколько десятков минут.  Кожа лица и рук его, видимых над белой простынёй, почти совершенно обескровленная от болезни, побледнела до того, что почти сравнялась с полотном постели. Слабая, чуть заметная синева лица различала их. И эта грозная синева вместе с желтыми кругами под глазами, впавшими щеками, заострившимся носом была страшна для людей и безразлична для природы. Природа дала человеку жизнь и теперь брала её назад, не сочувствуя, но как своё.  Природа ничего не теряла и не приобретала, маленькая пылинка вселенной распадалась на атомы с тем, чтобы потом, через века собраться во что-нибудь ещё, ещё не ведомое.  От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Природа изменилась и только.  Люди теряли сына, брата, друга, любимого.

          Юноша тихо пошевелил пальцами, губы его дрогнули, он заговорил пугающим в своей слабости голосом умирающего:

- Друг! Спасибо, что ты пришёл. Спасибо, что был рядом мои последние дни. Когда ни сестры, ни отец, ни другие родные не знали о моей беде и не могли быть рядом. Я умираю..

- Но друг мой, у тебя ещё достаточно сил, чтобы бороться! -0 бросился к юноше Трубецкой. Он опустился на колени у его постели. Я зык Трубецкого лгал во спасение.

- Не перебивай… Не сообщай, молю, мои родителям, что я умер. Мать моя мертва, а отец, - на глаза юноши навернулись слёзы, - слаб здоровьем и не переживёт сознанья, что ему придётся жить после меня. Он был так привязан ко мне! А ему нужно жить, у него на руках семья из девяти… теперь восьми  человек, я был единственным и любимым сыном. Я тоже, как вы, собирался поискать счастья в России, в отличии от вас на военной службе.  Пусть мои родные думают, что я уехал в Россию, что я жив. Диктуйте им иногда письма… Я не писал писем сам, обычно диктуя толковым слугам, родные мои плохо знакомы с моей рукой. Обещайте мне перед смертью. Не дайте ему узнать ужасной правды. Она погубит его. Вы признались мне, что вы один из русских. участвовавших в возмущенье.  Я видел ваш паспорт, он поддельный и плохо сделан. Возьмите мой, живите под моим именем. По описанию мы схожи, вы старше, но примерно один рост, телосложение, цвет глаз, а остальное, Бог даст!

- Друг мой! – только и произнёс Трубецкой. Что ещё он мог сказать? Не умирай? Трубецкой поцеловал руку юноши, протянувшую ему свой паспорт со столика на кровати. В более поздние и чёрствые времена такие проявления дружбы показались бы через чур сентиментальными и даже странными, но в XIX веке мужественные мужчины ещё бросались при встрече после долгой разлуки на шею друг другу и рыдали, не скрывая слёз.  Было открытое сердце, другие нравы. Разум ещё не кастрировал чувств. Люди ещё только становились автоматами.

          В тот день, чуть позже, юноша скончался. Он умер вместе со звоном склянок, которыми на кораблях отбивают время, определённое людьми непонятно от какой меты. У людей есть время, природа в нём не нуждается.

                                                   *  *  *

          6 октября 1833 года Трубецкой похоронил юношу за городом на бесплатном кладбище, ни у него, ни у его друга, средств для пышных похорон не было. Искренне поскорбев на могиле, оставив могильщиков ровнять землю, Трубецкой пешком направился по южной, берлинской дороге к городу.  На полпути его осыпал пылью фаэтон с голландскими баронскими гербами на дверях. Фаэтон притормозил, из него выглянул человек средних лет с надменным лицом в расшитом золотом мундире.

- Простите, господин…- заговорил он на ломанном немецком. Трубецкой, сняв шляпу, поклонился:

- Можете говорить по-французски месье. Голландия -  наш бывший, французский департамент, - кивнул Трубецкой на герб на карете, намекая незнакомцу на недавние времена Бонапарта.

- Благодарю вас, - вежливо отвечал тот. – Мне приятно встретить соотечественника. Не будете ли вы столь любезны, месье, объяснить моему кучеру дорогу к гостинице «Белый лев» в Данциге?

- С удовольствием, месье. Я в ней остановился.

- Какая удача. Я еду как раз туда. Прошу в фаэтон, месье.

- Благодарю.

          Через минуту Трубецкой ехал в фаэтоне рядом с незнакомцем. Молодость быстро забывает печали.

- Если вы обитаете в гостинице « Белый лев»,то, может быть, вам известен, месье, молодой французский барон Жорж Шарль Дантес, как мне передали, тяжело заболевший и прикованный к постели в одном из номеров?- спрашивал незнакомец.-

- Безусловно известен, - спокойно отвечал Трубецкой.- Это я. Прошу посмотреть мой паспорт,- Трубецкой протянул документ покойного.- Действительно, я был болен, но теперь абсолютно поправился и отнюдь не прикован к постели в одном из номеров гостиницы «белый лев», как вы имели честь выразиться.

Незнакомец захохотал:

- Я не буду смотреть паспорт. Я вам верю, на слово, барон… Хотя перед поездкой отец Дантеса говорил, что сын носит усы…

- Болезнь вынудила их сбрить. Новые усы скоро вырастут…

- И лицо круглое…

- Ах, я так похудел.

- И цвет глаз…

- Глаза выцвели от кашля. Больные лёгкие!... Кстати, барон, как мой отец? Вы давно видели его?

- Не больше недели, как я расстался с ним. Барон здоров.

- Слава Богу!

- Но голодная семья из восьми человек! Революция разорила всех нас!