- Ну, чтобы поисть там… с приятностью…- задумался Лаврушка, жадно обежав глазами богатый кушаньями стол Трубецких.

- Раз, - сосчитал Трубецкой.

          Катишь насильно сдерживала улыбку.

-Ну… и выпить..- продолжил Лаврентий.

-Два.

-Чтобы одежа была хорошая… Барин добрый, не бил, не оскорблял.

- Три, четыре.

- Ну и чтобы дом свой, баба..- размечтался Лаврушка.

-Пять, шесть…Ещё что?

- А боле  и не знаю, что ещё. Хватит.

- А у тебя Ваню.. то есть Лаврушка, барин какой?

-Отец наш родной! В огонь и в воду за тебя!- Лаврушка бросился в ноги.

- Ладно- ладно. Проваливай, каналья, в людскую, И чтоб – трезвый!

          Лаврушка многократно кланяясь, ушёл. Катишь покачала головой , осуждая выходку мужа.

- Ну вот видишь, мы спорим, монархия или республика, власть всех или только лучших, - сказал Трубецкой,- община ли эгоизм, кладём доблестнейшие порывы души, саму жизнь для того, что … таким вот харям, как этот лакей, был стакан водки и ясли со щами… Не для них стараемся, для себя, от скуки, для баловства. Изменить состояние хотим. А может, и не так. Самое ужасное, что где истина – не знаю… даже вот – Трубецкой поднял игравший при блеске свечей бокал шартреза, - не знаю что держу: вино или кровь, а может, вонючего паука или жабу болотную, из которых высасываю гнойную лимфу…

          Катишь поморщилась:

- Но чувства?

- Кто гарантирует, что они не лгут?- Трубецкой приятно кушал отхлёбывая шартрез.

- А опыт?

- И опыт может привычно врать, всем сразу и из поколения в поколение, короткий людской опыт. Учёные же приборы созданы людьми, а потому не могут дать истины, раз её не знают сами люди…

           Катишь встала, обошла стол, обняла нежно Трубецкого со спины.

-Ты любишь меня, Серёжа?

- Люблю, катишь…- Трубецкой прижался жёсткой щекой к ладони жены. – но не знаю, что такое любовь: обретение другого Я, второй половины души моей или животный инстинкт, имеющий право выбрать из многих самок ту, что подходит больше.

- А может, этого и не нужно знать, Сережа?

-Тогда я буду, как скот. Не думающий и не  желающий думать скот. А я хочу – понимать! – резко бросил салфетку Трубкой. Он и Катишь поцеловались. Поднявшись, Сергей и Катишь пошли по коридору через анфилады роскошных комнат.

- Запутался я, катишь, запутался, - горько сказал Трубецкой, прижимаясь к жене. – Зачем я живу, для чего, куда идти, не знаю… как жалкая муха, где сладко, там и лижу… А к чему? Нет опоры.

- Оставим это… - остановила его Катишь. – ЯЧ страшно волнуюсь за твою судьбу и судьбу нашего заговора. Меня беспокоит, отчего Николай, зная о нашем заговоре, присутствуя инкогнито на нашем собрании, не предпринимает ничего решительно…

- Нерешительность – фамильная черта Романовых.

- А Трубецких?

-Не знаю… - Трубецкой горячо поцеловал Катишь. Развернувшись, они пошли назад в гостиную. – ах, стать президентом, -продолжил Трубецкой, - пожизненным консулом, императором, хотя и не знаю к чему, но это так сладко! Ведь всякая верховная власть, несмотря на любые демократические одежки, всегда есть власть неограниченная… династия Трубецких! Звучит, а? Пожалуй, мы смогли бы сделать больше для России, чем онемеченные Романовы!

- Но вернёмся к Николаю… Ты не можешь предполагать благородства Николая? Он знает о заговоре, но молчит. До последней минуты ждёт, чтобы мы сами пришли и покаялись.

- Вот на что, а на человеческое благородство я никогда не рассчитываю. Ставь самую низменную людскую подлость и в 99 случаях из 100 не ошибёшься, а один случай… что ж… это приятно, это прекрасно.  Но на практике, этот последний случай следует отбрасывать, - сказал, как отрезал, Трубецкой.

- Но Николай…

- Когда Александр мёртв, мы Николаю не нужны. Но пока гроб с Александром трясётся из Таганрога по нашим ужасающим дорогам, а брат Константин, который по старшинству имеет больше прав на престол, не подтвердил своего отказа, он нас не тронет. Николай бережёт нас на тот случай, если, пообещав конституцию, придётся брать престол силой…

Меня беспокоит другое.  На последнем собрании Тайного общества я насчитал всего двадцать шесть офицеров. У нас два полка и флотский экипаж в Петербурге и Черниговский полк на Украине. С тремя полками Россию не перевернёшь. Солдаты нас не поддерживают. Во время агитации мы вынуждены просить их кричать не «Ура, Конституция!, а « Ура, Константин!» потому что, что такое конституция Ванюшкам и лаврушкам не понять. Наше дело обречено… Я серьёзно подумываю о том, чтобы поехать во дворец и пока не поздно сдать Николаю списки заговорщиков, тем более он и так всё знает, чтобы уцелеть в случае проигрыша хотя бы нам с тобой и сохранить влияние на государя…

- Ты что?...Выдать наших товарищей?!- воскликнула Катишь.

Тихо вошёл Лакей Лаврушка.

- Я повторяю, когда Александр мёртв…- продолжил, не замечая его Трубецкой.

- Барин…- вставил слово Лаврушка, - тут один человек рвётся к вам… Прямо не смог остановить…

          За спиной Лаврушки, заросший, как дикарь, одетый в последнее рваньё и хлам, стоял бывший российский император Александр.

          Трубецкой и Катишь окаменели, глядя на Александра,  восставшего из мёртвых.

                                                  *  *  *

          Анна Истомина собирала у себя в комнате Оленьку, одевала её потеплее: в нежно-голубую песцовую шубку, такую же шапочку, на ноги – замшевые, отделанные оленьим мехом сапожки. Сама Анна торопливо накинула соболиную островерхую белоснежную шапочку и такого же цвета соболиную шубу, подарок Николая.

- Мама, мы к папе идём? – спрашивала девочка.

-К папе! – чтобы отвязаться отвечала Анна.

- Ура! Ура! Ура! Мама, а почему вы с папой вместе не живёте? Я хочу , чтобы вы жили вместе. Папа- хороший, ласковый, красивый. Когда он приходил , мы на конях в монастырь поехали, он меня шоколадом с орехами угощал. Папа говорил что все порядочные девочки живут в монастырях, а здесь в миру, только непутёвые…

- Олечка – болтушка!

-А мне понравилось в монастыре, он такой большой, белый, только там была одна противная тётка, она хотела остричь мне косички и назвать Марфой. Мама, я так хочу, чтобы вы с папой жили вместе, и мы втроём отправились бы в кругосветное путешествие, и папа был бы рулевым…

          Анна и Оленька покинули комнату.

                                                  *  *  *

В лютый декабрьский мороз при стремительно сгущавшихся сумерках Анна и Оленька пытались прорваться в Зимний дворец.

- Пустите! Откройте! – кричала Анна, стуча кулаками в кованные чугунные двери. – срочное дело до государя императора! Дело касается его и архимандрита Фотия!

Вышел лейб-гренадёрский офицер, он был неумолим:

- Сударыня, дворец заперт. Государь никого не принимает. Приходите завтра.

- Передайте государю, что завтра утром 14 декабря во время военной присяги…- но не поверив лицу офицера,, подумав, что возможно, и он замешан в заговоре, Анна не договорила и махнув рукой тяжело пошла с Оленькой, державшейся за рукав, через Дворцовую площадь. Стремительно темнело. По ногам билась позёмка.

                                                  *  *  *

- Пошёл вон, дурак! – заорал Трубецкой на лакея Лаврушку, приносившего всё новые блюда жадно набросившемуся на еду Александру.

- Вот именно -  дурак! Слово мне найдено. Так и Lise меня называла, - проговорил Александр, запихивая за обе щёки куски жареной в белом соусе белуги.- Фотий…

- Как ты разыскал меня?! – спрашивал Трубецкой, напряжённо глядя на Александра, подкладывая ему тарелки со снедью и растерянно пересматриваясь с Катишь.