И если Луи-Наполеон хотел править, то ему надо было навязать свою волю враждебному окружению, старавшемуся его удержать под своим строгим контролем. Этой цели соответствовала кампания травли и запугивания президента, которая привела лишь к росту его популярности. Но без опоры принц не мог проводить своей политики, а ему явно не хватало преданных людей. Говоря об окружении Луи-Наполеона, Токвиль отмечал, что прежде всего принц-президент искал преданности к своей особе и своей цели. Ему нужны были люди, верящие в его звезду и преклоняющиеся перед его фортуной{145}, а таких людей вокруг него практически не было. Токвиль с сожалением отмечал, что «…президент республики чаще всего оказывал протекцию тем негодяям, которые когда-то примкнули к его партии с отчаяния, что им больше некуда деться, и с которыми он считал себя связанным узами признательности; или же он старался помешать на важные дипломатические посты таких людей, которых он называл «своими», — то есть чаше всего интриганов и бездельников»{146}.
Не было у принца-президента и денег. Все его средства были исчерпаны на осуществление заговоров и на предвыборную кампанию. «Ставился даже вопрос о том, чтобы отправить нарочного в Стокгольм просить короля Оскара прийти на помощь Луи-Наполеону, — доносил в Петербург Я. Толстой, — хотя в его настоящем положении всякая поддержка была бы рискованна, так как ясно, что назначенных президенту Республики 600 000 франков далеко не достаточно, чтобы покрыть его расходы, потому что одни только корсиканцы, в числе 60 человек, посвятившие себя его защите и составляющие его тайную полицию, обходятся ему в 150 000 франков. Вот почему он однажды сказал: «Я со своими 600 000 франков жалованья беднее последнего французского гражданина». В другой раз, жалуясь на нужду, в которой он находится, он воскликнул: «Мое положение чрезвычайно затруднительно среди столь корыстолюбивого народа, народа-копеечника, которого Луи-Филипп со своими 24 миллионами дохода не сумел подкупить; на его месте я бы их всех купил, оптом и в розницу. Я подобен Югурте, который говорил, что, имей он достаточно денег, Рим бы ему принадлежал»{147}.
Другая проблема заключалась в том, что Луи-Наполеон не мог опереться в своей политике на элиту, созданную его дядей, для которой положение и власть оказались важнее приверженности дому Бонапартов.
Вот что об этом писал Персиньи: «…вернувшись после тридцати лет изгнания в страну и оказавшись у власти, он не знал, где взять людей для своего правительства. Вознесенный к власти шестью миллионами голосов, он, тем не менее, оказался в полной изоляции и не знал ни одного подходящего человека, который бы мог стать министром и защищать его интересы»{148}. Луи-Наполеон после своего избрания в президенты республики оказался в роли командующего без войск. Он должен был мало-помалу набирать людей в свое правительство и в свою администрацию из самых различных кругов общества, «главным образом, из бывших орлеанистов, бывших функционеров, разочарованных политиков, деморализованных либералов, из подчиненных, имеющих свой интерес или рабски повинующихся, — своего рода консервативного болота, откуда со временем должны были появиться бонапартисты по случаю и будущие сторонники империи»{149}. Присоединившиеся к режиму были искренне привязаны к персоне императора, но их политические убеждения от этого нисколько не менялись и не страдали.
Не имея поддержки среди политической элиты страны, принц был вынужден ждать и принять навязанные ему правила игры, в частности, министерство Одилона Барро. В результате конфликта с министром внутренних дел Мальвелем, который отказался предоставить принцу-президенту документы по булонскому делу, правительство Одилона Барро было вынуждено отступить. Настояв на своем, Луи-Наполеон дал всем понять, что руководить собой не позволит. Он стал подбирать в правительство людей, на которых мог положиться, или тех, кому, по выражению А. Токвиля, «больше некуда было деться»{150}.
Что касается провинциальной жизни, взбудораженной выборами, то политическая ситуация в 1848 — начале 1849 года в деревне оставалась прежней: нотабли, орлеанисты и легитимисты в своем большинстве все еще доминировали в большинстве департаментских и местных советов, значительная их часть была вновь переизбрана в представительные органы на местах{151}. И если во время президентских выборов наполеоновская легенда привела к власти принца, то майские выборы в Законодательное собрание 1849 года показали истинное политическое лицо страны. Результаты этих выборов были труднопредсказуемы для принца-президента, ибо всеобщее голосование при Первой империи сопровождалось назначением, а не выбором депутатов, за исключением короткого промежутка Ста дней. Не имея влиятельных и стабильных комитетов на местах, очень часто бонапартисты не могли внести своих кандидатов в избирательные списки партии порядка, монополизированные легитимистами и орлеанистами, поэтому они довольствовались составлением похожих списков с разницей в одно или два имени. Партия порядка, возникшая сразу же после июньского избиения рабочих в Париже, по мнению известного французского исследователя Б. Менаже, — это, прежде всего, партия страха. Ее кредо заключалось в триаде принципов, выработанных на заседании комитета на улице Пуатье накануне выборов 1849 года: «Порядок, собственность, религия». К. Маркс в своем памфлете «Классовая борьба во Франции» совершенно верно говорил о том, что «партия порядка располагала огромными денежными средствами, она организовала по всей Франции свои отделения, она содержала на жалованьи всех идеологов старого строя, пользовалась всем влиянием существующей правительственной власти, имела даровое вассальное войско во всей массе мелких буржуа и крестьян, которые оставались еще вдали от революционного движения и видели в сановных представителях собственности естественных защитников своей мелкой собственности и ее мелких предрассудков. Представленная по всей стране бесчисленным множеством маленьких королей, партия порядка могла наказать, как бунтовщиков, всех, кто отверг бы ее кандидатов, уволить мятежных рабочих, непослушных батраков, прислугу, приказчиков, железнодорожных чиновников, писарей, всех подчиненных ей в гражданской жизни служащих»{152}. Одним словом, в руках у партии порядка был так называемый административный ресурс, которым собственники с охотой воспользовались во время выборов в Законодательное собрание. В нее вошли более 500 консерваторов, в числе которых были орлеанисты, легитимисты, умеренные республиканцы и всего лишь несколько сторонников принца.
В лице нового консервативного Законодательного собрания Луи-Наполеон получил еще более непримиримого и агрессивного противника, чем прежде. Принц-президент первым пришел к заключению, что он царствует, но не правит: его директивы либо не доходили до исполнителей, либо затушевывались, приобретали совершенно иное значение; да и лидеры с улицы Пуатье стремились его держать подальше от государственных дел. Принцу ничего не оставалось делать, как ждать и учиться новым правилам игры. «Он имел несгибаемую волю и уверенность в своем предназначении.., но в то же время он умел останавливаться, отступать без какого-либо ущерба своему тщеславию и гордости», — такую характеристику дал принцу Одилон Барро{153}. Президент с легкостью воспринимал все реакционные начинания своего министерства, как-то борьба с монтаньярами или римская экспедиция, но в то же время он держал дистанцию по отношению к своим министрам. С принятием закона де Фаллу, по которому католической церкви предоставлялось право открывать религиозные школы, Луи-Наполеон приобретает симпатии со стороны католиков. В ожидании момента, подходящего для начала собственной политической игры, Луи-Наполеон культивирует свою популярность: он показывается повсюду — в Париже, провинции, посещает рабочих, больницы, торжественные мероприятия, он старается присутствовать везде, быть на виду, чтобы страна о нем не забыла{154}.
