Справедливое ограничение количества платных должностных лиц, которые, находясь в зависимости от правительства, часто обращают свободный народ в народ опекаемый;

Сдерживание того гибельного стремления, которое нередко вовлекает государство в те сферы, где частные лица могут действовать так же хорошо, а иногда даже и лучше, чем государство. Деспотизм, по своей природе, имеет наклонность к централизированию интересов и предприимчивости, что же касается до Республики, она отвращается от всякой монополии;

Наконец, предохранение свободы прессы от двух излишеств, которые ее всегда компрометируют: от произвола и ее собственной распущенности.

В войне мы не найдем облегчения нашим несчастьям. Ясно, что самым дорогим моим стремлением будет являться сохранение мира. Франция, со времени первой Революции, была воинственна, потому что ее вынуждали к этому. На вторжение она отвечала завоеванием. Теперь, когда ее никто не вызывает, она может посвятить свои силы мирному прогрессу, не отклоняясь, впрочем, от честной и решительной политики. Великая нация не должна высказываться напрасно; лучше ей совсем не высказываться, чем обращаться к пустым угрозам.

Думать о достоинстве нации значит думать и об армии, благородный и бескорыстный патриотизм которой часто не был признаваем. Поддерживая основные законы, дающие силу нашей военной организации, необходимо заботиться об облегчении, а не об увеличении тягости конскрипций. Нужно заботиться о настоящем и будущем не только офицеров, но и унтер-офицеров и солдат. Надо дать людям, долго служившим под нашими знаменами, прочное положение.

Республика должна быть великодушна и иметь веру в свое будущее; я хорошо знаю, что такое изгнание и заключение, и от души желал бы видеть тот день, когда отечество будет иметь возможность отказаться без опасения от проскрипций и стереть последние следы наших гражданских несогласий.

Таковы, мои дорогие сограждане, идеи, которые я внесу в мое управление, если вы призовете меня на президентство Республики.

Задача эта трудна, миссия эта громадна — я это знаю! Но я не отчаиваюсь исполнить ее; я призову к себе на помощь людей, известных по своему высокому образованию и по своей испытанной честности; призывая их, я не буду обращать внимания на различие партий.

Прибавлю к этому, что человек, обладающий честью стоять во главе французского народа, имеет непогрешимое средство делать добро: ему стоить только желать его.

Несмотря на сокрушительную победу Луи-Наполеона на всенародном референдуме, отношение высших слоев общества к принцу было откровенно пренебрежительное. Для высшего света он навсегда остался бывшим заговорщиком и неудачником. О нем в салонах и на совещаниях в комитете на улице Пуатье говорили не иначе как с улыбкой. «Деревянная сабля», «Страшилище», «Ярмарочный Бонапарт» — говорил о нем герцог Брольи^{136}. «Где его Маренго и победы?» — спрашивал Ламартин^{137}. Что касается боевых генералов, то они просто смеялись в лицо какому-то швейцарскому капитану. Тьер был более серьезен, но и он также считал принца кретином, при помощи которого можно извлечь выгоду, на что Тьер был мастер. «Мы дадим ему женщин, — откровенничал он с Моле и товарищами по комитету на улице Пуатье, — и поведем, куда хотим»^{138}. Несколько позднее герцог Брольи, верный сторонник Орлеанского семейства, признавал расчет, с которым орлеанисты пытались привлечь на свою сторону Луи-Наполеона: «Мы думали.., что воспользуемся популярностью его имени, чтобы свергнуть узурпаторов, захвативших власть в результате Февральской революции, и укрепить основы потрясенного общества, мы сохранили за собой возможность его остановить в тот день, когда он захотел бы трансформировать свою власть, которую ему доверили для блага общества, в инструмент личного господства»^{139}.

Буржуазия у власти или так называемая партия порядка, включавшая в себя и крупных земельных собственников, видела в Бонапарте недалекого авантюриста, которого можно было легко обмануть. Обстоятельства его рождения также вызывали массу пересудов, поскольку считалось, что настоящим его отцом был не король Луи, а адмирал Верюэль[13]. Долгое время его успех объяснялся только скандальной удачей, которую он абсолютно не заслужил. Светское общество не могло простить ему то, что для всех он оставался загадкой. Даже обрученная с ним принцесса Матильда писала, что готова разбить ему голову, чтобы узнать, что там внутри^{140}. И даже через двадцать лет мнение республиканца Жюля Фавра об императоре было столь же радикально: «Какой идиот!» Сам Золя с неприязнью говорил о принце: «Посредственность своего времени — вот причина его успеха. Наивный наследник легенды, он не был обременен индивидуальностью». Алексис де Токвиль в своих «Воспоминаниях» отмечал, что Луи-Наполеон «стоял гораздо выше того мнения, которое можно было бы составить о нем на основании его прежней жизни и безрассудных предприятий. В этом отношении он ввел в заблуждение своих противников, а еще более своих сторонников, голосовавших за него по причине его мнимой посредственности»^{141}. «Он охотно слушал меня, — вспоминал Токвиль о совместной работе с президентом, — но, по своему обыкновению, ни в чем не обнаруживал впечатления, которое производили на него мои мнения. Слова, с которыми кто-либо обращался к нему, обыкновенно были похожи на камни, которые бросают в колодец: эти камни производят шум при своем падении, но потом никто не знает, что с ними сделалось. Впрочем, я не думаю, чтоб мои увещания оставались бесследными, потому что, как я вскоре заметил, в Луи-Наполеоне соединялись две личности — во-первых, личность старого заговорщика и мечтателя-фаталиста, воображавшего, что ему суждено сделаться повелителем Франции и с помощью ее господствовать над Европой; во-вторых, личность эпикурейца, спокойно наслаждавшегося удовольствиями своего нового положения и опасавшегося утратить их, если бы задумал подняться еще выше»^{142}.

Монархисты надеялись использовать принца-президента по своему усмотрению; как известно, в этом они жестоко просчитались. Луи-Наполеон отличался хладнокровным мужеством, но в то же время был очень нерешительным в своих действиях. Если бы Луи-Наполеон был человеком благоразумным, то, как считает А. Токвиль, он никогда бы не попал в президенты республики. По его мнению, принц был обязан своим успехом не столько своему здравомыслию, сколько своему безрассудству^{143}. Он верил в свою звезду и непоколебимо считал себя орудием судьбы, поскольку верил, что судьба выбрала именно его и только ему одному она предназначила управлять Францией. Даже Шарль де Ремюза[14] был вынужден признать, что «этот идиот обладает редкостным даром убеждения… Он переносит свое воображение на общественные дела и производит или изменяет события в угоду своей фантазии… что ставит его в ранг великих исторических персонажей»^{144}.

Министерство Одилона Барро было навязано принцу-президенту комитетом с улицы Пуатье, который хотел использовать популярность принца. Алексис Токвиль в течение пяти месяцев был министром иностранных дел в кабинете Одилона Барро. Политическая ситуация в стране в тот момент, по мнению Токвиля, представляла собой, образно говоря, треугольник, углами которого являлись законодательная власть, где преобладали разделенные на легитимистов и орлеанистов монархисты, глава исполнительной власти Луи-Наполеон и его ближайшее окружение и, наконец, небольшая группа республиканцев. В силу логики событий Токвиль оказался на время сторонником республиканских порядков, хотя и понимал их непрочность, которая вела либо к анархии, либо к объективному усилению исполнительной — президентской, а затем и императорской власти.