«Свежих стихов нельзя писать без углубления в самого себя, — жалуется он в 1798-м, — а меня что-то не допускает продолжительно заняться своими мыслями. Все обещаю себе, отлагаю до спокойнейшего времени, и перо мое, верно, засохло бы в чернильнице, если бы нужда не заставляла меня переводить, и то очень лениво. Иногда забавляюсь только в воображении разными планами».
И в декабре 1798 года подводит горестный итог: «Нынешний год я буду почти только издателем, не написав ничего или очень мало». Впрочем, в предыдущем письме, посетовав на собственную лень, Карамзин сообщал: «Однако ж на сих днях отправлю к тебе пакет печатных листов».
В 1796–1799 годах Карамзин, кроме уже названных изданий, выпустил следующие книги: повесть «Юлия», в 1797 году переведенную на французский язык и изданную с таким примечанием переводчика: «Этой повести достаточно, чтобы увидеть, что в стране, которую во Франции еще не разучились рассматривать как варварскую, есть писатели, соперничающие с Мармонтелем и Флорианом»; переиздал «Аглаю», «Аониды», «Мои безделки» с дополнениями и исправлениями, издал переводы повестей Мармонтеля и фундаментальную хрестоматию в трех книгах «Пантеон иностранной словесности».
Составляя «Пантеон…», Карамзин поставил перед собой трудную задачу — познакомить русского читателя со всем богатством иностранных литератур — от Античности до современности.
В 1799 году Карамзин создает краткие биографии для альбома гравированных портретов русских писателей, издаваемого П. П. Бекетовым. Помимо изданного, многое осталось в замыслах, планах, набросках. В одном из писем он пишет о романе: «Разве месяца через два пошлю извлечение из нового русского романа, который, может быть, никогда не выйдет на русском языке. Хочешь знать титул? Картина жизни, но эта картина известна только самому живописцу или маляру, и не глазам его, а воображению». Ни этот роман Карамзина, ни извлечение из него не известны, он его не написал. Не были осуществлены похвальные слова Петру Великому и Ломоносову, о которых пишется в другом письме.
В 1799 году Карамзин писал Дмитриеву: «Нынешним летом стану писать прозою, чтобы не загрубеть умом». Возможно, статья «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств», напечатанная в 1802 году, состоит из сюжетов задуманных, но не осуществленных повестей Карамзина: призвание варягов, восстание Вадима Храброго, вещий Олег, Ольга, Крещение Руси и др. Некоторые сюжеты разработаны отнюдь не для изображения живописцем, а представляют собой скорее план литературного произведения. Таков, например, сюжет, долженствующий изобразить «эпоху начала Москвы».
«В наше время историкам уже не позволено быть романистами, — пишет Карамзин, — и выдумывать древнее происхождение для городов, чтобы возвысить их славу». Несмотря на такое утверждение, он предлагает романную версию основания Москвы: «Москва основана в половине второго-надесять века князем Юрием Долгоруким, храбрым, хитрым, властолюбивым, иногда жестоким, но до старости любителем красоты, подобно многим древним и новым героям. Любовь, которая разрушила Трою, построила нашу столицу, и я напомню вам сей анекдот русской истории или Татищева.
Прекрасная жена дворянина Кучки, Суздальского тысячского, пленила Юрия. Грубые тогдашние вельможи смеялись над мужем, который, пользуясь отсутствием князя, увез жену из Суздаля и заключился с нею в деревне своей, там, где Неглинная впадает в Москву-реку. Юрий, узнав о том, оставил армию и спешил освободить красавицу из заточения. Местоположение Кучкина села, украшенное любовью в глазах страстного князя, отменно полюбилось ему: он жил там несколько времени, веселился и начал строить город.
Мне хотелось бы представить начало Москвы ландшафтом — луг, реку, приятное зрелище строения: дерева падают, лес редеет, открывая виды окрестностей — небольшое селение дворянина Кучки, с маленькою церковью и с кладбищем, — князя Юрия, который, говоря с князем Святославом, движением руки показывает, что тут будет великий город, — молодые вельможи занимаются ловлею зверей. Художник, наблюдая строгую нравственную пристойность, должен забыть прелестную хозяйку; но вдали, среди крестов кладбища, может изобразить человека в глубоких, печальных размышлениях. Мы угадали бы, кто он — вспомнили бы трагический конец любовного романа, — и тень меланхолии не испортила бы действия картины».
Карамзин одновременно трудился над несколькими замыслами. Приступив к изданию «Пантеона», он планирует будущую работу. «Выдав книжки три „Пантеона“ (для подспорья кошельку своему), верно, что-нибудь начну или начатое кончу», — отвечает он на вопрос Дмитриева, почему не издает «ничего собственного».
Однако творческие планы постоянно наталкиваются на запреты цензуры: «Цензура, как черный медведь, стоит на дороге, к самым безделицам придирается. Я, кажется, и сам могу знать, что позволено и чего не должно позволять; досадно, когда в безгрешном находят грешное».
Общая атмосфера подозрительности, присущая Павлову царствованию, в цензорской практике превращалась в настоящий кошмар: цензор боялся пропустить что-нибудь такое, что могло бы вызвать гнев начальства и императора (история с Радищевым прекрасно помнилась), поэтому мерещилась крамола в каждой фразе.
27 июля 1798 года Карамзин пишет Дмитриеву:
«Весело быть первым, а мне и последним быть мешает цензура. Я перевел несколько речей из Демосфена, которые могли бы украсить „Пантеон“, но цензоры говорят, что Демосфен был республиканец и что таких авторов переводить не должно, и Цицерона также, и Саллюстия также… великий Боже! Что же выйдет из моего „Пантеона“? План издателя разрушился. Я хотел для образца перевести что-нибудь из каждого древнего автора. Если бы экономические обстоятельства не заставляли меня иметь дело с типографиею, то я, положив руку на алтарь Муз и заплакав горько, поклялся бы не служить им более ни сочинениями, ни переводами».
Цензуре подвергались не только новые произведения, но и переиздания. Три месяца спустя Карамзин сообщает об этом Дмитриеву: «А я как автор могу исчезнуть заживо. Здешние цензоры при новой эдиции (издании. — В. М.) „Аонид“ поставили X на моем „Послании к женщинам“. Такая же участь ожидает и „Аглаю“, и „Мои безделки“, и „Письма русского путешественника“, то есть вероятно, что цензоры при новых изданиях захотят вымарывать и поправлять, а я лучше все брошу, нежели соглашусь на такую гнусную операцию; и таким образом через год не останется в продаже, может быть, ни одного из моих сочинений. Умирая авторски, восклицаю: да здравствует Российская Литература!»
Цензура могла запретить публикацию какого-либо произведения или мнения, но не в ее силах похерить своим цензорским карандашом в человеке дарованные ему свыше талант и ум, которые, несмотря ни на что, продолжают в человеке свое дело. Недаром же поэтому жалобы Карамзина завершаются энергичным лозунгом: «Да здравствует Российская Литература!» Он полон литературных замыслов, планов, не все они осуществятся, но, как теперь это видно, они вели Карамзина к главному его произведению. Переполняют его и стихи, как признавался Пушкин: «Ведь рифмы запросто со мной живут: две придут сами, третью приведут», так было и у Карамзина, рифмы его преследовали повсюду. В эти годы он сочиняет множество стихотворных мелочей, признанным мастером которых он был. Эпиграммы, стихи на случай, экспромты, мадригалы, буриме, стихи на заданные слова, подписи, надписи вошли в моду в светских салонах. В большинстве своем это были сочинения, предназначенные для домашнего употребления, понятные узкому кругу посвященных, знавших повод или причину их написания, и чаще всего не отличавшиеся литературными достоинствами. Но такая литературная игра развивала вкус и бывала порой первой ступенью к пониманию настоящей литературы.
Однако светские салонные мелочи, когда их авторами были настоящие поэты, становились явлениями не только быта, но и поэзии: в «Аонидах» опубликовано немало таких мелочей.
