— Да-а-а… В этом что-то есть… — Володя изобразил глубокое раздумье. — Но пока еще не время. Оставим твой план в резерве. Подождем, изучим ситуацию.

Васька исполнился гордости.

— Ладно, Владимир Алексаныч. Можно и подождать.

Но Володя на всякий случай потребовал, чтобы Васька дал ему честное слово ничего самовольно не предпринимать.

От натопленной печи несло жаром, Володя ворочался, не мог уснуть. Кто же все-таки стащил в конюшне ружье? Кто подбросил на место происшествия письмо, адресованное апачам? Кто проколол шины?

Наконец он уснул. Из-за жары и духоты ему снились кошмары, он убегал от всадников в черных масках, спрятался в сарае, заперся, они стали ломиться…

Володя проснулся весь в поту. Старый Киселевский дом дрожал от тяжелых ударов в дверь. Володя вскочил с постели, зажег свет и откинул крючок.

— Ночевать пустишь? — Толя, не дожидаясь ответа, ввалился в комнату. Остро запахло бензином, керосином, машинным маслом и прочими неизвестными Володе техническими составами. — Ну и шкура твой дядя Вася! Эксплуататор! А старуха — сущая ведьма! Не то чтобы покормить — помыться не предложили. На ночевку я уж и не просился.

Толя отмылся во дворе под рукомойником, жадно доел остатки жарехи, продолжая проклинать дядю Васю и подонков, изуродовавших шины новеньких «Жигулей».

— Попадись они мне, я бы им руки-ноги переломал. Знаешь, мыслитель, чем они орудовали? Твой приятель сказал — прожгли! Много он понимает! Стреляли!

— Стреляли?! — Володя протер глаза и убедился, что видит Толю не во сне. — Из чего? Ружье? Револьвер?

— А я откуда знаю? — Толя явно пожалел, что проболтался.

— Ты в милицию сообщил?

— Охота была связываться. Да и что проку? Страховку за шины не платят.

— Если хулиганов поймают, суд может их обязать, чтобы уплатили за причиненный ущерб.

— Ну… Пока там суд… — Толя старательно замазывал свою оплошность. — И вообще, мне-то какая забота? Машина не моя.

Володя решил ему подыграть:

— Ладно, приятели твои не обедняют. А дядя Вася, конечно, не светлая личность.

Володя выдал путятинскому умельцу самую негативную характеристику. И умышленно утаил, что дядя Вася с недавних пор вообразил себя внештатным активом милиции. Можно не сомневаться, что завтра же спозаранку он будет у Фомина.

Намаявшийся Толя уснул мгновенно. Володя оделся, взял блокнот Кости-Джигита, письмо, вышел в сад, зажег лампу над пятигранным столом. «Ружье!… Чехов говорил: если в первом акте на стене висит ружье, в последнем оно должно выстрелить. Современный детектив, наоборот, начинается с выстрела, ружье удается обнаружить только в финале. Мой детектив уже начался, ружье выстрелило, четыре раза…»

Володино воображение нарисовало картину ночного леса, оживило ее шелестом ветра в деревьях, криками ночных птиц. Володя увидел палатки, крадущуюся фигуру с ружьем, золотого медалиста Ральфа, предательски завилявшего хвостом и поползшего на брюхе, лунный блик на стекле автомобиля…

И тут вдруг Володе бросилось в глаза нечто странное и неправдоподобное. «Поразительно! Как же я раньше не обратил внимание? Был там днем, говорил с Толей и его приятелями, а не заметил. Днем все показалось мне естественным. Но стоило вообразить, как это происходило ночью, — совсем другое дело. Почему никто не проснулся от четырех подряд выстрелов? Или зададимся другой загадкой: почему они ночью — все! — уходили из лагеря? Куда и зачем?»

В горотделе Фомин прежде всего спросил, есть ли вести от сельских участковых инспекторов, предупрежденных с утра, чтобы следили, не появятся ли поблизости подростки-лошадники.

Никаких известий от участковых не поступало. Угонщики вместе с шестеркой лошадей как сквозь землю провалились.

Фомин позвонил в штаб дружины и попросил, чтобы дружинники обошли всех городских охотников и кого удастся из сельских. Пусть знают, что подростки украли ружье, необходимо быть настороже, информировать милицию о каждой даже самой малой пропаже огневого припаса. Подростки обязательно попытаются выйти на кого-нибудь из охотников, потому что в магазине им патронов не продадут.

Вскоре после Фомина пришла Нина Васильевна. Ей удалось узнать от мелюзги, всегда почтительно околачивающейся неподалеку от Супы и его дружков, что вчера ребята из микрорайона собирались идти в городской парк на танцы. А кто-то сказал, что апачи назначили сбор. Супа предложил своим подшутить над апачами — угнать лошадей из фабричной конюшни. Никакого разговора о ружье мелюзга не слышала.

Безин, как рассказали пенсионерки из его дома, проводящие весь день на лавочке у подъезда, спозаранку куда-то укатил на своем мотороллере. Вернулся он часов в одиннадцать, весь заляпанный грязью. И без грибов, чем и обратил на себя особое внимание старух. Другие соседи возвращались тоже на заляпанных машинах и мотоциклах, но все с грибами, поскольку нынче пошел сильный слой белых.

— Белых? — не веря своим ушам, вскричал Фомин. — И помногу приносят?

— Я не спрашивала. — Она растерянно улыбнулась. — Мне, Коля, и в голову не пришло.

— Потому что ты не грибник, — скорбно пояснил Фомин. — Ладно, давай, что у тебя дальше.

Безин никуда из дома не отлучался. Окна у него открыты, на всю мощь орет музыка. У Безина импортная стереоустановка, подарок родителей. А сами они работают где-то на Севере. По его словам, гнут горб, чтобы накопить на «Жигули». А его прислали сюда, на попечение бабушки. Безин где-то достает самую модную музыку, крутит целыми днями. Другие тоже крутят, но только Безин ровно в одиннадцать вечера вырубает звук. Хоть часы по нему проверяй.

— И хорошо, что соблюдает правила, — заметил Фомин. — А ты вроде бы недовольна.

— Я не верю, что Безин может хоть что-то сделать из уважения к другим. Других он откровенно, не скрываясь, презирает. Ты же знаешь, у нас народ терпеливый. Если у кого гулянка до утра, разве соседи сделают замечание? В парке на танцах ансамбль гремит до двух ночи, а люди из ближних домов жаловались? Нет. Ладно, мол, пускай, дело молодое. Вот Безин и демонстрирует свое столичное презрение к нашей провинциальной уживчивости. Ровно в одиннадцать одним щелчком всем по носу.

— Здорово ты его не любишь.

— Есть за что! Он мне как-то сказал с наглой своей улыбкой: «Лучше быть плохим и жить хорошо, чем быть хорошим и жить плохо». И оглядывает этак оценивающе, как я одета на свою зарплату. Ладно, меня такими взглядами не проймешь. А других? Спроси любого мальчишку в микрорайоне, любую девчонку, они тебе перечислят, без чего нынче нельзя жить. Фирменные штаны, фирменная рубашка, кроссовки «Адидас». Для них папа с мамой — не авторитет, учителя — ханжи, книги врут, инспектор Вороханова — смешная идеалистка… Зато Безин — личность. Он прикажет — они в лепешку расшибутся, все сделают, не раздумывая. А девчонки?… Они в упор не видят, кто красив, кто умен, кто всех сильнее. Видят, у кого сколько престижных вещей. А у Безина, кроме модных шмуток, золотого кольца, еще и мотороллер, стереопроигрыватель. И отнюдь не все это куплено на деньги родителей. Они, по его словам, жмотничают. А он обходится и без их помощи. Мне он заявил, что ездить на Север за длинным рублем, как его папа с мамой, удел серых. А он не серый, он делает деньги здесь. И знаешь, каким авторитетом он пользуется у подростков?! Одному объясняю: «У тебя второй разряд по гимнастике, а Бес не умеет подтянуться на турнике. Ты можешь починить любой магнитофон или транзистор, а Бес — ни уха ни рыла в технике. Ты на гитаре играешь, в ансамбль приняли, а Бес — нуль, бездарность». Все таланты человеку перечислила, вознесла его до небес. И что, думаешь, услышала в ответ от этой одаренной личности? «Вы, Нина Васильевна, смешная идеалистка со своими примерами из спорта и техники. А Бес умеет…» Начинаю допытываться, что же, в конце концов, такое особенное умеет Безин. Жмется: «Ну как вы, Нина Васильевна, не понимаете… Умеет жить…» И я чувствую, он недоговаривает. Боится Безина. Тот умеет подчинить себе, запугать. Супу превратил в раба…