И силуэт драконочки, нарисованный одним движением пера.

Интересно получается. Детишек куда не надо не пускаю, а любой церкач может… В системе безопасности базы огромная дыра. Анна, со свойственной ей деликатностью, тонко намекнула…

– Здорово! Как ей это удалось? – спрашивает Лира.

– Через узел связи. Вызвала кибера и объяснила ему, что делать. Твой магистр из нас мокрое место бы сделал.

– Нет, это понятно. Как она дракона нарисовала!

С брезентовым протезом перепонки оказалось все далеко не так просто, как хотелось. Во-первых, прочность материала. Во-вторых, упряжь, которая должна одеваться на меня, чтобы удерживать перепонку. В-третьих, протез не должен мешать нарастать настоящей перепонке. Пришлось пойти на крайний шаг – продырявить левую, здоровую перепонку в трех, а растущую правую – в семи местах. Иначе упряжь скользила и не удерживала перепонку так, как надо. Чтоб дырки не зарастали, в них вшили кольца из пластика с губчатой окантовкой. Жду с нетерпением, когда кольца врастут в ткань перепонки. Шляюсь по замку, заглядываю во все двери, и ни на чем не могу сосредоточиться. Обнаружил в одной аудитории электроорган, настроенный под клавесин. Попробовал на нем играть. Пальцы что-то помнят, только клавиши такие маленькие, что нажимаю на три сразу. Заказал на инженерной базе инструмент моих габаритов.

Вторые сутки не могу оторваться от электрооргана. Играю все подряд. Встроенный в орган процессор ведет нотную запись и передает все в главный компьютер. Иногда я вспоминаю композитора, год написания, название и диктую в микрофон, иногда историю написания произведения, чаще только название или композитора. О некоторых вещах ничего не помню, кроме самой музыки. Не успеваю кончить одну, как в мозгу уже звучит следующая. Вчера играл классику. Баха, Моцарта, Вивальди, Чайковского. Переключал орган с клавесина на скрипку, с рояля на семиструнную гитару. Орган – чудо! Одно движение хвоста (регистры удобней переключать хвостом), и виола помпеза превращается в арфу, саксофон, английский рожок или барабан. Сегодня попробовал записывать произведения для нескольких инструментов или голоса и сопровождения. Записываю сначала один инструмент. Потом пускаю запись на наушники, записываю следующий. Подпрыгивая от нетерпения, играю 142 такта паузы на последнем, каком-нибудь геликоне. А в висках уже стучит новая мелодия.

Пятый день музыкального запоя. Только что записал песню голосом Барбары Стрэйзанд. Где-то семидесятые или восьмидесятые годы двадцатого века. Даже названия толком не помню. Что-то насчет женщины и любви. Прослушал, хотел подправить одно место, и сорвал голос. Подошел к зеркалу, увидел себя. Глаза ввалились, красные. Нос сухой. Левое веко дергается. Когда же я спал последний раз? Напиваюсь воды из-под крана и ложусь. Прямо на пол, не отходя от умывальника. Последняя мысль – хорошо, что линолеум мягкий.

– Лира, не буди меня, пожалуйста. Я устал.

Это мой голос? Сипение проколотой шины.

– Мастер, с тобой все в порядке?

– Анна? Ты? Что случилось? Эпидемия? – поднимаю голову и оглядываюсь.

Анна в легком скафандре, как космонавт. Стоит передо мной на коленях. За ней – Лира. Мордашка заревана, опухшая. Тут же встревоженный Тит. Двери вскрыты с помощью сварочного пистолета. Были двери… Ах, да, я же их запер изнутри, чтоб не мешали записывать. И отключил все каналы связи. За дверьми – столпотворение. Мерлин пытается отогнать любопытных.

– Ты заперся неделю назад. Ни на что не отзывался. Мы стучали и в дверь и в стены. Сначала от тебя шла в компьютер информация, а последние два дня совсем ничего.

– Я записывал музыку и очень устал. Кажется, четыре дня не спал. Или пять. А почему ты в скафандре?

– Ты разве забыл? Карантин. С тобой точно все в порядке?

– Не совсем. Голос сорвал.

Анна встает, поднимает Лиру и тянет за собой в коридор.

– Ты слышала? Он устал! Мы себе места не находим, а он дрыхнет! Крокодил пернатый! Ух, что я с ним сделаю! Он у меня будет на коленях прощения просить! И не получит!

– Анна, ты не понимаешь, тут какая-то тайна. Коша пять дней без перерыва работал, я чувствовала. Значит, это очень важно.

Голоса удаляются по коридору. Выходит, я пять суток работал, потом двое спал. Подхожу к зеркалу. Ребра болят. Отлежал. Кожа свисает складками, мослы выпирают.

– Ну и напугал ты нас, – говорит Тит. – Ломаем дверь, а ты на полу лежишь как мертвый. Лира третий день не спит, с ума сходит. Это на самом деле так срочно было, то, что ты делал?

– Подожди, Тит, дай подумать. Нет, конечно, нет. Времени – вагон. Что же со мной было? Как с цепи сорвался… Дай, я сначала поем, подумаю, а потом все расскажу.

Идем в столовую. Какая-то добрая душа уже накрыла для меня стол. Вызываю главный компьютер, включаю запись своей музыки и начинаю есть. Точнее – жрать. С сопением, урчанием и чавканием. В дверях – толпа. Знаю, что веду себя неприлично, но ничего не могу поделать. Глотаю все подряд, обжигаясь и не прожевывая. Выхожу из столовой с набитым брюхом и неутоленным чувством голода. В коридоре ждут Анна с Лирой.

– Наелся, куцехвостый? Идем, отчитываться будешь. – Анна хватает меня за складку шкуры и тащит в экранный зал.

– Так чем же ты пять суток занимался? – начинает она допрос, когда все рассаживаются.

– Музыку записывал. – Выясняю у компьютера, что за пять с небольшим суток я записал 53 часа непрерывного звучания. Если учесть, что в некоторых вещах было четыре инструмента и два голоса, это просто невероятная цифра. Включаю наугад запись. Вивальди. Лира слушает, открыв рот. Титу в детстве медведь на ухо наступил. Или мамонт.

– Это, конечно, здорово, но сколько времени мы будем слушать? – Анну нелегко сбить с курса.

– 53 часа с минутами. – Переключаю на другую запись. Бах. Орган. Как раз то, что нужно.

– Коша, это все ты сам придумал?

– Нет, к сожалению. Это написал Иоганн Себастьян Бах.

– Мастер, я никогда не слышала о таком композиторе. Откуда он?

– Он из другого мира, Анна. В этом мире его не было и не будет. А вот еще запись. Вольфганг Амадей Моцарт. 1756–1791 от рождества Христова. В этом мире его тоже не было. Все, что от него осталось, хранится в моей памяти. Теперь еще – в главном компьютере.

– Убедил, длиннохвостый. Ты был занят делом. Но неужели трудно было Лире на ушко шепнуть, чтоб не волновалась. Я – ладно, обойдусь без твоих ежиков. Но ей сейчас волноваться нельзя. Ты понял?

– Вот мы и подошли к самому неприятному. Спроси у Лиры, часто я за работой забываю о еде и сне?

– Ни разу!

– А сейчас я, как кибер, пять суток не ел, не спал, пока не сорвал голос. О чем это говорит?

– Вместо брюха задумался о нетленном.

– Спасибо, ты хорошо обо мне думаешь.

– Коша, ты это – чтоб малышки не плакали?

– Нет, я о них забыл.

– Может, тебя кто-то заставил?

– Да, наверно, так можно сказать. На самом деле – еще хуже. Меня не заставили, меня запрограммировали. Я уже говорил, что я – биоробот. Вырастили где-то, накачали по самые уши информацией и впихнули в ваш мир. Неделю назад заработала одна из заложенных в меня программ. Видимо, совпали какие-то ключевые условия, и она заработала в полную силу.

– Мастер, мы же разобрались уже, что ты обычный дракон. У тебя дети могут быть.

– Нет, Анна. Мы просто установили, что я биоробот, способный к двуполому размножению. Робот отличается от разумного существа не материалом, а тем, что у него в черепушке заложено. У меня там программы, значит я робот. Правильно? Сейчас сработала одна, и я превратился в музыкальную шкатулку. Потом может сработать другая, и я сяду писать «Войну и мир» Толстого. Был такой писатель. И напишу без передыха все четыре тома, если с голоду не сдохну.