Анна Бжезинская[1]

…И любил её, хоть помирай

Из Вильжинской Долины было далеко довсюду. Большак обходил её широким крюком, поэтому к цивилизации из неё вели лишь две извилистые, заросшие травой дорожки. Верхняя взбиралась меж тремя нависшими над долиною скалами — Сваей, Дрюком и Монахом — и вела до самого купеческого шляха. Дорожка нижняя неспешно спускалась вдоль Вильжинского Потока и бежала землёю старосты к дальним владениям аббатства. Правда, была ещё и третья дорожка, однако же она вела отнюдь не к цивилизации, а в сторону совершенно противоположную.

Шимек, надобно сказать, никогда не пускался куда глаза глядят ни верхней, ни нижней дорожкой — по крайней мере, дальше границы пастбищ, где выпасались овцы из всех трёх сел Вильжинской Долины. Лишь единожды, неосторожно наслушавшись россказней бродячего монаха, Шимек решил сделаться староштинским дружинником. Мерещилась ему воинская слава, водка в корчмах при тракте и охочие до вояк девки. Из-за таких вот мечтаний однажды, глубокой ночью, он выскользнул из села и погнал вниз берегом Вильжинского Потока. Но ещё и рассвет не наступил, как поймал его пан володарь, пересчитал ребра и, вразумления ради, забил в колодки.

Иди речь о ком другом, наверняка бы пан володарь, человек крайне суровый к беглецам, на колодках бы не остановился, однако Шимек и вправду был в Вильжинской Долине персоной важной. Опеке его доверена была дворская свинья, кою он умело приучил к поиску трюфелей. И вскоре стало ясным, что у безрогой упрямицы будто рога выросли: без Шимека к сотрудничеству не склонялась никак. Разобиженные хавроньи не желали отходить от колодок, а большой рыжий кабан — вожак стада — из чистой злобности поддел на клык любимую хозяйскую гончую. В конце концов, рассерженному пану володарю пришлось парня отпустить.

Так и закончились Шимековы странствия. Время для него тянулось неторопливо, и не столько бежало, сколько ползло — неспешно и с достоинством. Новости в их края не добирались, купцы да разбойники заглядывали в Вильжинскую Долину куда как нечасто. Впрочем, и первым, и вторым нечего было здесь искать. Околица тутошняя была неурожайной, а народец — убогим, спокойным и столь пугливым, что, едва услыхав на тракте коней, хватал скарб в охапку и прятался в горах. Особенно осенью, когда объявлялись мытари.

Шимек и сам был пуглив, подобно соседям, и оттого частенько сиживал в компании свиней своих глубоко в лесу. До самой до прошлой недели. Поскольку так уж оно вышло в последнее воскресенье, что когда, вместо того чтоб слушать проповедь, стоял он в компании знакомцев под старой липой и с чувством поплевывал на площадь перед святынькой — вдруг влюбился он в Ярославну, дочку Бетки-мельника. И так влюбился, что хоть помирай.

Было се чувство огромное, объявшее всю Ярославну купно с чудесными её небесными глазками (особенно полюбился ему левый — казалось, тот непрестанно косится в его сторону), четырьмя коровами приданого, пуховой периной, тремя вышитыми подушками, которые Шимек видал в кладовой, и с четырнадцатью моргами землицы, которые однажды должны были перейти Ярославне в наследство. Отца избранницы, Бетку-мельника, объял Шимек любовью своею чуть более неуверенно, не без причины опасаясь, что глубокое чувство сие может остаться безответным.

Именно поэтому крался он теперь, согбенный, третьей дорожкой к избушке Бабуси Ягодки, кою местные частенько кликали старой паршивой ведьмой. Однако же нынче Шимек усилено старался о этом её прозвище забыть. Надеясь также, что Бабуся будет пребывать в приязненном к людям, добродушном настроении, он даже хлюпнул носом. А ежели и не будет, подумал, то всё-дно сумеет сбежать. Счастье ещё, что к весне Бабусю крепко скрутила подагра.

Избушка Бабуси, гинекологической знаменитости двух поветов, с виду чрезвычайно подходила профессии владелицы: была запущенной, грязной и воняла козьим дерьмом. Однако же слава хозяйки расходилась куда дальше вони животинки. Селяне шептались, что Бабуся не только тишком верховодит бывалыми лиходеями с Перевала Сдохшей Коровы, но порой случается и такое, что посылают за ней дворню и самого пана володаря. И что оно такое в свете сделалось, плевались селяне, глядя на то, как в самый полдень Бабуся Ягодка гордо вышагивает сельской площадью. Было ж время, когда ведьмы знали свое место, только ночкой и решались в мир выходить, да и тогда — покорно стоя под воротами, подле виселицы. А теперь?

Криво поглядывали и на милуемого Бабусей козла, поскольку всякому известно, что у ведьм в обычае держать в хозяйстве разнообразных тварей, и, как знать, что там под козлиной шкурой кроется? Селяне не раз на него наседали, но скотинка была сообразительной и скоренько давала дёру. Но никто за ним не гнался, поскольку боялись: Бабуся Ягодка была на удивление быстра разумом и, пожалуй, не слишком-то любила обитателей Вильжинской Долины. Разговоры об её каверзах особенно оживали в недород, а поскольку последние годы были сухими, да ещё и овечий мор лютовал, пан володарь беспокоился всё сильнее.

Правду сказать, подумывал он даже, как бы ту Бабусю Ягодку по-тихому огнём уморить. А поскольку был осторожен, то сперва поговорил с местным настоятелем, который, однако же, его замыслам решительно воспротивился, понимая: так уж повелось испокон веков, что во всякой околице была, есть и должна быть своя ведьма. Кроме того, Бабуся Ягодка скручивала необычайно действенные затычки от геморроя, а недуг этот издавна одолевал почтенного пастыря. Одна мысль, что поразительный секрет сего ремедиума может сгореть вместе с бабкой, наполняла настоятеля смертельным ужасом.

А вскоре вышло наружу, что предательство роится и в самом доме пана володаря. Ибо заметил он, что даже собственная жена его, Висенка, плетёт сговор с Бабусей. Володарь подозревал, что оный сговор имеет нечто общее с напитком, который его жаждущая прироста семейства женушка вливала в него всякое воскресенье — весь день потом держался во рту гадкий привкус. А поскольку володарь побаивался Висенки — а тем паче побаивался её отца, прославленного старосту Змейка, господина над Помещеницами, — то и решил держаться от ведьмы подальше. До благовременья, поскольку, наблюдая за местными жёнками, володарь высчитал, что самое большее после четвертого спиногрыза Висенка распрощается с сими мыслями — и вот тогда-то ведьма ответит ему за всё, включая воскресное чудо-зелье.

Пока же практика Бабуси шла успешно. Шимек приметил, как из ведьминой избы выскочила молодая жёнка солтыса и, сжимая что-то в подоле, что было духу помчалась в лес. Из-за неприкрытой двери раздавался издевательский гогот. Смущённый Шимек нервно почесал ногу об ногу… но видения светлого будущего рядом с Ярославной превозмогли страх.

— Хм-кхм, — откашлялся он вежливо.

Бабуся отворила дверь энергичным ударом клюки. Какое-то время всматривалась в свинопаса, грызя жёлтый ноготь большого пальца, а после проскрипела:

— Опаньки!

Парень покраснел.

— Опаньки! — повторила ведьма с тенью недоверия и удивления в голосе. — Вот же как ты вымахал, Шимек! Кто бы подумал? — и захихикала.

Шимек собрался с духом и несмело начал разговор:

— Водочки, Бабуся?

Шимек слыхал, что она не прочь порой выпить, и запасся у корчмаря порцией оковиты.

— Водочки? — переспросила ведьма с сожалением. — Не пью уже водочки. С той поры, как Висенка обеспечила мне постоянный сбыт любавницы, пью только скальмерские вина из погреба её мужа. И ты мне зубы не заговаривай! Давай по-быстрому: чего хочешь. В кого?

— В Ярославну, — выпалил Шимек и глупо улыбнулся.

Бабуся с неодобрением покачала головой.

— И четырнадцать моргов… — пробормотала под нос. — Вы что ж, никогда ничему не учитесь? Ты что же, не знаешь, что любавница цветёт на болотах? И думаешь, я люблю гонять голышом под полной луной? Не можешь, что ли, найти себе какую-нибудь милую расторопную девицу?