Со слов Ахматовой, зафиксированных А. Най-маном, узнаем, что в 1935 году Пастернак «весь вечер говорил об Анненском: что он для него, Пастернака, значит»

Наиболее конкретную, но опять-таки в широком контексте оценку Анненского находим в письме к В. Шаламову от 28 марта 1953 года: «Мне кажется, моей настоящей стихией были... характеристики действительности или природы, гармонически развитые из какой-нибудь счастливо наблюденной и точно названной частности, как в поэзии Иннокентия Анненского и у Льва Толстого...» Это уже указание на действительную связь.

Близость Пастернака к Анненскому и, вместе с тем, его отличие, своеобразие, может быть, особенно проявляются там, где Пастернак разрабатывает общие с Анненским мотивы, близок ему тематически. Я ограничусь такого рода выборочным материалом - циклом «Попытка душу разлучить» в книге «Сестра моя - жизнь».

Л. Я. Гинзбург в качестве «самого главного» у Анненского отмечает «связь между душевными процессами и явлениями внешнего мира» 2 и на этой основе сравнивает с ним Пастернака.

1 Найман Анатолий. Рассказы о Анне Ахматовой- Новый мир, 1989. № I. С. 192.

Сам Анненский писал об этом так: «...Как иногда мне тяжел этот наплыв мыслей, настроений, желаний - эти минуты полного отождествления души с внешним миром» (письмо к А. Бородиной) '. Причем внешний мир в стихах Анненского предстает в каком-то конкретном моменте или предмете, концентрирующем не просто внимание поэта, а именно «мысли, настроения, желания» - глобальное состояние, самоощущение лирического «я».

И лежу я околдован, Разве тем и виноват. Что на белый циферблат Пышный розан намалеван.

(«Тоска маятника»)

В иной тональности, не в мучительном сознании «причинной» связи, а в свободном, по «смежности» и «подобию», соединении «я» и внешнего «предмета» этот образ повторяется у Пастернака:

Ты зовешь меня святым, Я тебе и дик и чуден,- А глыбастые цветы На часах и на посуде?

(«Мухи мучкапской чайной»)

И дело даже не в тональности - в чем-то большем.

Механизм «связи между душевными процессами и явлениями внешнего мира», его, так сказать, макет, черновик представлен в сравнительно раннем стихотворении Анненского «Мухи как мысли» (Памяти Апухтина).

' Гинзбург Л и д и я. С. 318. 360

Я устал от бессонниц и снов. На глаза мои пряди нависли: Я хотел бы отравой стихов Одурманить несносные мысли.

Я хотел бы распутать узлы... Неужели там только ошибки? Поздней осенью мухи так злы, Их холодные крылья так липки.

Мухи-мысли ползут, как во сне. Вот бумагу покрыли, чернея... О, как, мертвые, гадки оне... Разорви их, сожги их скорее.

На наших глазах разворачивается процесс рождения характерной для Анненского метафоры, образа. Вполне традиционное раскрытие определенного, «названного» душевного состояния и «счастливо наблюденная частность» (осенние мухи) в последней строфе образуют слитное единство, с обилием внутренних ассоциативных связей,- среди них особенно впечатляет уподобление стихов, букв стихов, мертвым мухам на поверхности листа, перерастающее, соответственно, в оценку самих стихов. При этом психологический план выдержан от начала и до конца.

Пастернак может начать стихотворение так же «заданно», в русле подчеркнутого мотива:

Душа - душна, и даль табачного Какого-то, как мысли, цвета.

Но он тут же «отвлечется», впустит в стихи другие, «побочные» впечатления - расширит картину и как бы раскрепостит сами стихи:

У мельниц - вид села рыбачьего: Седые сети и корветы.

Ах, там и час скользит, как камешек Заливом, мелью рикошета! Увы, не тонет, нет, он там еще, Табачного, как мысли, цвета.

(«Душа - душна, и даль табачного...»)

И «мухи-мысли> у Пастернака потекут и закружатся по-другому. Он развернет образ в энергичном ритмическом ключе (близком «Тоске маятника» Анненского), а главное - в широком пространственном измерении. В результате получится нечто совсем новое, не загнанное в глубь душевного переживания, а рассредоточенное, идущее вширь и чуть ли не торжествующее в своем сумасшедшем вихре:

Но текут и по ночам

Мухи с дюжин, пар и порций,

С крученого паныча,

С мутной книжки стихотворца.

Будто это бред с пера. Не владеючи собою. Брызнул окна запирать Саранчою по обоям.

Будто в этот час пора Разлететься всем пружинам, И, жужжа, трясясь, спираль Тополь бурей окружила.

Где? В каких местах? В каком Дико мыслящемся крае? Знаю только: в сушь и в гром. Пред грозой, в июле,- знаю.

(«Мухи мучкапской чайной»)

Связь душевного состояния и внешнего мира в общем лирическом строе стихотворения очевидна. Однако их тождество ослабляется тем, что в данном случае это все-таки сравнение: «Будто это бред с пера...» В большинстве других случаев Пастернак обходится без «будто», дает метафору абсолютно слитную. Но все равно - образ у него по своему значению, содержанию гораздо больше, чем у Анненского, обращен к миру внешнему, предметному. Пастернаку и в мучкапской чайной «есть, есть чему изумиться!» Образ, разворачиваясь, вбирает в себя массу «случайных», подвернувшихся подробностей - «дюжины» и «пары» (счет тех же порций), «крученого паныча» (растение), всем знакомое (но в стихах, наверное, впервые) трясение мошкары и т. д. Психологический аспект в достаточной мере нейтрализуется тем, что чувство разливается вширь, охватывает окружающее, вообще Пастернак гораздо менее «психологичен», чем Анненский. Само рождение образа доставляет Пастернаку радость, наслаждение, это тоже входит в содержание его стихов. Он и о печали, о тоске, особенно в период «Сестры», пишет с поэтическим восторгом. Стихи, посвященные драматическому событию, в себе самих несут катарсис, освобождение. Еще пример.

Попытка душу разлучить С тобой, как жалоба смычка, Еще мучительно звучит В названьях Ржакса и Мучкап.

Выделены слова, так или иначе отсылающие к Анненскому - к «Смычку и струнам», к «мучительным сонетам»... И далее стихотворение близко Анненскому мотивом отождествления «я» и кого-то «другого» (у Пастернака - любимой). Но завершается оно опять-таки мощным вторжением чего-то неизмеримо большего, чем заключенная в нем коллизия,- простора, чуда, озарения:

Как в неге прояснялась мысль! Безукоризненно. Как стон. Как пеной, в полночь, с трех сторон Внезапно озаренный мыс.

(«Попытка душу разлучить...»)

Отсюда - прямой путь к поэтике цикла «Тема с вариациями», к «свободной стихии» природы и стиха. К пушкинской стихии, как ее трактует Пастернак.

О чем речь - о том, что Пастернак поэт более «светлый», чем Анненский? Нет, конечно, хотя это тоже входит в различие их на уровне поэтической системы. Речь о том, что Пастернак, восприняв уроки Анненского, идет дальше, зная (по-своему, разумеется), какой «следующий по порядку шаг» предстоит сделать поэзии «в ее историческом развитии».

В критической прозе Анненского много мыслей, под которыми охотно бы подписался Пастернак. Современный стих, утверждает Анненский, идет «от бесповоротно-созяанного стремления символически стать самой природою*; но при этом «поэт не навязывает природе своего я, он не думает, что красоты природы должны группироваться вокруг этого я, а, напротив, скрывает и как бы растворяет это я во всех впечатлениях бытия» Чем не пастернаковская мысль?

И все же в самых сокровенных идеях Анненского есть такой поворот, который с точки зрения Пастернака как бы свидетельствует о внутренней незавершенности Анненского. Назначение поэтического слова, по Анненскому,- служить связью между «я» и «не-я», отражать их вечно сменяю-

1 Анненский Иннокентий. Избранные произведения. Л., 1988. С. 495.

щиеся взаимоположения. Однако эта позиция «между двумя мирами» недаром оценивалась Анненским как гордая и скорбная: она неизбежно приносит страдание. «Я» поэта, по словам Анненского, «хотело бы стать целым миром, раствориться, разлиться в нем», но оно «замучено сознанием своего безысходного одиночества», и мир, к которому оно стремится, утверждает его в этом одиночестве, потому что «я» существует «среди природы... кем-то больно и бесцельно сцепленной с его существованием»