И тополь - король. Я играю с бессонницей. И ферзь - соловей. Я тянусь к соловью. И ночь побеждает, фигуры сторонятся, Я белое утро в лицо узнаю.

Отметим, ради истины, что столь существенный здесь эпитет «привычный» («явления мыслей привычных...*) появился в самую последнюю очередь, в публикации 1945 года, принятой ныне в качестве основного текста. Сколько лет прошло, прежде чем был нанесен последний штрих, доводящий идею «Марбурга» до предельной полноты и ясности.

Открытие мира для Пастернака есть восстановление единства человека с миром, который больше, полнее, первее любого из нас. Поэтическое «я» Пастернака и раскрывается отчетливее всего в рамках этого соотношения, этого чувства, не исключительного, а всечеловеческого по своей природе. Может быть,- не ради парадокса сказано,- самое удивительное в Пастернаке то, что лицо его поэзии, особое, неповторимое,- все это так! - составлено в сущности из черт широко распространенных. Сам склад его лирического «я», «нормальный», дружный с «прозой» жизни,- скорее общий, чем исключительный, при всей субъективной неповторимости поэтического выражения.

Я не хочу сказать, что поэтика «Марбурга», его отчетливо-тематическая структура, основательная и подробная разработка психологических аспектов была в этом отношении главным, а тем более идеальным для Пастернака путем. В книге «Сестра моя - жизнь» преобладает другой подход, намеренная ставка на экспромт. Критерием отбора стихов для «Сестры» была, по словам Пастернака, «не обработка и совершенствование набросков», а «сила», с которой содержание «сразу выпаливалось и с разбегу ложилось именно в свежести и естественности, случайности и счастьи» (письмо к С. Чиковани от 6 октября 1957 года). Центральная идея Пастернака, закрепленная в самом названии «Сестры», выразилась в ней на пределе творческого вдохновения, как нечто «непроизвольное и неделимое, неожиданно-непререкаемое». Но надо ли еще раз напоминать, что за этим стояли годы напряженных поисков, постепенная и целеустремленная выработка мировоззренческой и эстетической концепции.

В период «Сестры» Пастернак отчетливо выразил свое понимание искусства, собрав и подытожив все сказанное порознь, осознав свой главный принцип и свою позицию в литературном движении эпохи.

В статье «Несколько положений» (1918, 1922), уже вобравшей опыт «Сестры», он писал:

«Современные течения вообразили, что искусство как фонтан, тогда как оно - губка.

Они решили, что искусство должно бить, тогда как оно должно всасывать и насыщаться.

Они сочли, что оно может быть разложено на средства изобразительности, тогда как оно складывается из органов восприятия.

Ему следует всегда быть в зрителях и глядеть всех чище, восприимчивей и верней, а в наши дни оно познало пудру, уборную и показывается с эстрады».

Ближайший адрес полемики Пастернака - футуризм, имажинизм (в 1918 году имажинисты особенно нападали на «Центрифугу») и другие «самоизвращения» современного искусства, возведенные в программу, в принцип. Но содержание статьи шире полемических задач, она написана о природе искусства, его «квинтэссенции» (первоначальное название статьи). Фонтан и эстрада (средства изобразительности) - это теперь, искусство, сведенное к фигуре художника и ею представленное. Губка и зритель (органы восприятия) - это всегда, глубинная природа искусства, соотносимая лишь с целым бытием. Только в такой логике можно понять, почему «Сестра моя - жизнь», рожденная новой, революционной эпохой 1917 года, на чем настаивал сам Пастернак, одновременно помечена для него знаком вечности и выводится за пределы современных течений. «Когда же явилась «Сестра моя - жизнь», в которой нашли выраженье совсем несовременные стороны поэзии, открывшиеся мне

революционным летом, мне стало совершенно безразлично, как называется сила, давшая книгу, потому что она была безмерно больше меня и поэтических концепций, которые меня окружали» («Охранная грамота»).

4

Книга «Сестра моя - жизнь» появилась в 1922 году, а написана - главным образом - в 1917-м, в начале революционной поры. «Лето 1917 года» - таков ее подзаголовок.

Тем летом Пастернак много, «по личному поводу», ездил и воочию наблюдал бурлящую Россию. Позже, в 1956 году, в рукописи под названием «Сестра моя - жизнь», предназначавшейся для очерка «Люди и положения», он вспоминал:

«Прошло сорок лет. Из такой дали и давности уже не доносятся голоса из толп, днем и ночью совещавшихся на летних площадях под открытым небом, как на древнем вече. Но я и на таком расстоянии продолжаю видеть эти собрания, как беззвучные зрелища или как замершие живые картины.

Множества встрепенувшихся и насторожившихся душ останавливали друг друга, стекались, толпились и, как в старину сказали бы, «соборне» думали вслух. Люди из народа отводили душу и беседовали о самом важном, о том, как и для чего жить и какими способами устроить единственное мыслимое и достойное существование.

Заразительная всеобщность их подъема стирала границу между человеком и природой. В это знаменитое лето 1917 года, в промежутке между Двумя революционными сроками, казалось,

В. Альфонсов

65

вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звезды. Воздух из конца в конец был охвачен горячим тысячеверстным вдохновением и казался личностью с именем, казался ясновидящим и одушевленным».

«Солдатские бунты и зарницы» промелькнули в «Сестре». Стоит отметить, что в творчестве Пастернака они подготовлены антивоенными стихотворениями 1914 года «Артиллерист стоит у кормила» и «Дурной сон», а также стихотворением «Десятилетье Пресни» (1915) - ранний Пастернак не так уж лишен социальных чувств, как это иногда представляют. Но, вместе с тем, в «Сестре» нет сколько-нибудь развернутого изображения событий социально-политического ряда. Лишь «при известных натяжках», как отметил Пастернак в письме к Ю. И. Юркуну от 14 июня 1922 года, в ней «можно выудить политическое словцо, да и то это оказывается - Керенский». Речь идет о стихотворении «Весенний дождь», рисующем встречу Керенского у Большого театра в Москве,- по существу единственном в этом роде. Связь «Сестры» со временем - в общем пафосе книги, в той атмосфере свежести и освобождения, которая книгу пронизывает. Гораздо больше, чем люди, в ней «митингуют и ораторствуют дороги, деревья и звезды»:

У звезд немой и жаркий спор: Куда девался Балашов? В скольких верстах? И где Хопер? И воздух степи всполошен...

(«Распад»)

Июльской ночью слободы

Чудно белокуры.

Небо в бездне поводов,

Чтоб набедокурить.

(«ЗвспПы летом w )

«Действительность, как побочная дочь, выбежала полуодетой из затвора и законной истории противопоставила всю себя, с головы до ног незаконную и бесприданную. Я видел лето на земле, как бы не узнававшее себя, естественное и доисторическое, как в откровенье. Я оставил о нем книгу. В ней я выразил все, что можно узнать о революции самого небывалого и неуловимого». Так писал Пастернак о «Сестре» в 1931 году, в послесловии к «Охранной грамоте» (не вошло в окончательный текст) '. Образ «незаконной» действительности - девочка из чулана - перешел в роман «Спекторский». В «Сестре» властвует чудо - как лирическое озарение, как разрядка напряжения и вскрытие глубины,- чудо преображения мира и человека.

О, бедный Homo sapiens,

Существованье - гнет. Былые годы за пояс

Один такой заткнет.

Все жили в сушь и впроголодь,

В борьбе ожесточась, И никого не трогало,

Что чудо жизни - с час.

(«Образец»)

О чем стихи? Конкретно - о силе любви, давшей поэту внутренний повод и право игнорировать тяготы жизни. Но и о большем - о том, что мир может быть почувствован сразу, целиком, без распадения на частные, противоречивые основания. Глубинная правда озарения (слово, любимое Пастернаком) спорит с эмпирической

1 Пастернак Борис. Воздушные пути. М., 1982.

правдой существования. Хотя чудо у Пастернака - не обязательно противовес чему-то. Еще больше он любит фиксировать такие мгновения мысли и чувства, когда вспыхивает ошарашивающей новизной привычное, очевидное, приоткрывая неведомую, даже пугающую глубину: