— Сказали бы, что этой девчонке здорово повезло… Альваро! Ты проводишь меня домой, да?

— Староват я для таких похождений… Еще немного, и я начну охотиться у школьных ворот за какой-нибудь Лолитой.

— Я бы хотела всю жизнь прожить пьяной. — Она говорила чуть слышно, глаза ее были закрыты. — Так все просто, легко…

— Я отвезу тебя домой и уложу в кровать, как грудного младенца.

— Твой голос доносится откуда-то издалека… Словно я умираю.

— Хочешь, заедем куда-нибудь, выпьем по чашке кофе.

— Ничего я не хочу. — Она почти спала. — Я хочу только тебя.

Он выехал на центральную автостраду и прибавил газу. Оцепенение сковало природу, все притихло, ожидая первого порыва бури. «Моррис» обогнал два-три армейских «джипа» и карету «скорой помощи» со знаком красного креста. Сара свернулась клубочком на сиденье и лепетала что-то нечленораздельное. Ее розовые, нежные губы невинно приглашали уступить вожделению.

Первые капли упали в Санта-Фе. Они разбились о ветровое стекло, как перезрелые плоды, сорвавшиеся с дерева. Через две-три секунды пространство исчезло, вокруг встала стена воды. Это был настоящий тропический ливень, с осатанелым грохотом грома, с порывами разъяренного ветра, с остервенелым полыханием молний — неистовый оргазм распаленной природы. «Дворники» не успевали удалять воду с ветрового стекла, превратясь в два бесполезных, разворачивающихся с глуховатым скрипом веера. Буря отрезала машину от внешнего мира, обволокла ее незримым, смущающим соблазном безответственности. В душу вползало коварное ощущение: Альваро чудилось, будто он едет по необитаемой стране и девушка, уснувшая на сиденье рядом с ним, — всего лишь юное девичье тело, самозабвенно и сладко прильнувшее к его телу. Несколько минут он боролся с собой, подавляя неодолимое желание остановить «моррис» и разбудить ее поцелуями. Но Сара спала так крепко, что он устыдился себя.

Дождь сопровождал их до самой Гаваны. Люди толпились в подъездах домов, ожидая хотя бы минутного затишья. Автобусы ехали переполненные. Сара открыла глаза, осмотрелась по сторонам, зевнула и повернулась к нему.

— Дождь идет.

— Ага.

— Я спала, да?

— Когда мы приедем, я тебе сварю кофе, и все пройдет.

— Голова кружится… Заметно по мне, что я пьяная?

— Нет.

— Слушай, Альваро, я еще никогда не чувствовала себя такой близкой тебе. Это что, от рома?

— Скорей всего, что так.

— О! Тогда я буду пить каждый день. Я буду такая же, как всегда, но только пьяная.

— Не болтай глупостей.

— Я не знала, что алкоголь так сближает людей. С сегодняшнего дня…

Он закрыл ей рот рукою, она высунула язык и стала щекотать ему ладонь и покусывать пальцы. Волны заливали Малекон. «Моррис» обогнул отель «Ривьера» и свернул на авениду Алькальдов. Сара жадно смотрела на город, она даже прижала нос к стеклу окошка. Не обращая внимания на непогоду, дружинники проводили под открытым небом строевые занятия. Они проехали по Линеа до улицы «О» и остановились на перекрестке улиц Менокаль и Нептуна.

У обочины застрял городской автобус — что-то случилось с мотором, и шофер громко переругивался с какой-то женщиной. Выйдя из машины, Альваро проверил, заперт ли багажник. Сара выпрыгнула на мостовую без его помощи; она стояла посреди улицы и словно спала наяву, подставив лицо струям дождя, вся отдавшись веселому своенравию разыгравшейся водной стихии.

— Обожаю грозы. В детстве я каждый раз выбегала на балкон и часами глядела на небо.

— Ты простудишься.

— Ничего, прижмусь к тебе и согреюсь. — Она шла рядом с ним, обняв его за талию. — Мама всегда ругала меня за то, что я ходила в школу без зонтика и любила шлепать по лужам.

— Ты вся дрожишь от холода. Идем скорей.

— А я бы с удовольствием шла с тобой под дождем, пока мы не вымокли бы до нитки. — Альваро заставил ее войти в парадное ее дома. — А правда, давай попробуем?

Они поднялись на третий этаж, и он помог ей отыскать ключ в сумке. Квартира состояла из спальни, крошечной кухоньки и превращенной в чулан ванной комнаты. Беспорядок царил повсюду невообразимый — было видно, что тут живет человек, не привыкший себя обслуживать: кровать стояла неубранной, во всех углах громоздились книги, на джутовом ковре, покрывавшем пол, вперемежку валялись вынутые из конвертов пластинки, недоеденные бутерброды, немытые чашки из-под кофе и причудливые карандашные рисунки. Сара опустилась на колени у кровати и поставила на проигрыватель арию «Vedrai, carino»[184] из моцартовского «Дон-Жуана». Потом она распахнула окно и посмотрела на затянутый влажной дымкой силуэт отеля «Свободная Гавана».

На кухне Альваро обнаружил неаполитанский кофейник, а на полке для посуды нашел две чистые чашки. Пока закипала вода, он подставил голову под кран. Из зеркала на него смотрел человек уже не первой молодости, с усталым липом; глаза его были красны и блестели. Волосы надо лбом начинали редеть и, чтобы скрыть это, он зачесал их набок. Рука его прошлась по лицу, словно хотела стереть следы морщин, и снова, уже не в первый раз, он с изумлением убедился, что морщины не исчезли.

Гремела, наполняя весь дом, музыка из «Дон-Жуана». Сара лежала ничком на кровати и, когда он с подносом подошел к ней, резким движением оттолкнула чашку.

— Альваро, — заговорила она, не открывая глаз, в ее голосе прорывалось с трудом сдерживаемое возбуждение. — Веди себя со мной так, как ты ведешь себя с другими женщинами. Я хочу, чтобы это было. Теперь, сейчас же. Ты меня слышишь? Я никого не знала до тебя, но сейчас я этого хочу, даже если ты потом уедешь в Европу и я никогда больше тебя не увижу. Если бы я не выпила, я бы не осмелилась тебе этого сказать. Но теперь мне все равно. Вот почему я хотела напиться.

Альваро смотрел на ее детский профиль, влитый в белизну подушки. Ее щеки горели, губы дрожали от волнения. Кровь застучала у него в висках, и он отеческим тоном принялся увещевать ее:

— Полно, Сара. Ты опьянела, и сама не знаешь, что говоришь. Выспись как следует, а завтра я к тебе зайду, и мы трезво все обсудим.

— Одну только ночь. Утром я уеду на уборку кофе, и ты больше никогда обо мне не услышишь.

— Успокойся, ради бога, успокойся. Ты говоришь под влиянием опьянения, ты еще ребенок, который ничего не смыслит в таких вещах. А я не пьян, и я не мальчик, а взрослый мужчина. Я не имею права воспользоваться, тебе во зло, твоим состоянием. Ты понимаешь это?

— Никогда в жизни я еще не говорила так сознательно, как теперь, — поспешно возразила она. — Сегодня утром ты дал мне слово, что будешь исполнять мои желания. И я хочу, чтобы ты вел себя со мной так же, как ведешь с другими. После этого я тебя оставлю в покое, навсегда.

— Я вовсе не хочу с тобой расставаться, Сара. — Голос у него вдруг охрип, и, чтобы взять себя в руки, он сосчитал до десяти. — Но я старше тебя, у меня за плечами многолетний жизненный опыт, а ты только еще начинаешь жить. И если я сейчас тебе уступлю, я потом буду себя презирать.

— А почему же с этой колумбийкой ты ведешь себя иначе?

— Она — другое дело. Во-первых, я ее не люблю, во-вторых, она не маленькая девочка… А с тобой…

— Альваро, я тебя умоляю. — Она села на кровати и заплакала. — Я никому, никому об этом не расскажу, честное слово. Даже маме.

— Это было бы гнусно, воспользоваться тем, что ты пьяна и…

— Ненавижу эти рассуждения. Ты же обещал…

— Ничего я тебе не обещал.

— А я хотела, чтобы мы с тобой расстались по-хорошему. — Слезы не дали ей договорить.

— Ради бога, — сказал он. — Оставим этот нелепый разговор. Мне и так скверно, не надо добавлять.

Сара зарылась лицом в подушку и только судорожно всхлипывала.

— Уходи. Навсегда. Чтобы я тебя больше не видела.

— Тебе надо заснуть. Завтра утром, на свежую голову, ты согласишься, что я был прав.

— Уходи.

— Хорошо, я уйду. Отдохни и забудь все, что ты мне тут наговорила.