Толстой рассказывает историю о крестьянине Пахоме, который живет скромно, но счастливо. Однажды к его жене приехала старшая сестра и стала расхваливать свою роскошную жизнь в городе. Пахому стало завидно: не потому, что живет он не в городе, а потому, что слишком мало у него земли: «Одно горе – земли мало! А будь земли вволю, так я никого, и самого черта, не боюсь!»[9] А черт сидел за печкой и все слышал. Он не упустил случая и сделал так, чтобы у крестьянина появилась возможность купить пахотной земли. По очень выгодной цене в тысячу рублей башкиры обещают ему столько земли, сколько он сумеет обойти за день. Но если он – таково условие – сделав круг, не успеет до захода солнца вернуться к тому же месту, откуда начал мерить землю, – все потеряет.

Толстой описывает, как крестьянин борется в поте своего лица за землю. С утра он был полон решимости обойти как можно больше земли, как можно дальше раздвинуть границы своих будущих владений. Его оптимизм помогает ему собрать все силы; Пахом бодро пускается в путь, идет все дальше и дальше, а солнце неуклонно движется по небосклону вместе с ним.

То же самое происходит в первой половине нашего «дня» жизни: мы полны желания творить и действовать. Мы живем, руководствуясь фрейдовскими ценностями – способностью работать и получать удовольствие. Солнце вместе с нами поднимается к своему зениту, мы живем в согласии с природными циклами, нам нетрудно под них подстраиваться. Наша современная цивилизация ориентирована на бесконечный рост и линейный прогресс. Нам внушают, что мы только выиграем, если примем сегодняшнюю идеологию благосостояния и потребления. Но в рассказе Толстого естественный ход событий принимает другой оборот.

После полудня солнце начинает клониться к закату. Вечер все ближе. Тут герой рассказа замечает, что переусердствовал, и это может обернуться против него. Нужно рассчитать свои силы и ограничить себя. С одной стороны, он хочет получить побольше земли, а с другой стороны, боится все потерять. «Ах, думает, не ошибся ли, не много ли забрал?.. Ах, думает, позарился я, все дело погубил, не добегу до заката… И еще хуже ему от страха дух захватывает… Помереть боится, а остановиться не может… Столько, думает, пробежал, а теперь остановиться – дураком назовут».

Здесь мы встречаемся с экзистенциальной темой – конфликтом между жадностью и духовными запросами, с дилеммой «иметь или быть», выиграть или отказаться от борьбы, с конфликтом между автономией и приспособлением к внешним обстоятельствам и к собственному характеру.

Пахом понимает, что стал жертвой своей жадности, но до последнего надеется выполнить уговор и успеть вернуться к месту, откуда ушел, лишь бы ничего не потерять. «Земли, думает, много, да приведет ли Бог на ней жить… Взглянул Пахом на солнце, а оно до земли дошло, уж краешком заходить стало и дугой к краю вырезалось».

Эта задача стала для него экзистенциальным вызовом, то есть вопросом жизни и смерти, и герой рассказа из последних сил возвращается к тому месту, откуда он ушел. Но это становится пределом его существования.

«Пахом… ахнул, подкосились ноги, и упал он наперед… Подбежал работник Пахомов, хотел поднять его, а у него изо рта кровь течет, и он мертвый лежит… Поднял работник скребку, выкопал Пахому могилу, ровно насколько он от ног до головы захватил – три аршина, и закопал его».

Пахом очертил границы своего жизненного пространства и завершил свой жизненный круг, но оказалось, что земли-то ему нужно немного, лишь чтобы его похоронить.

Мы поняли бы Толстого неверно, если бы стали морализировать, будто герой рассказа совсем не понял, что такое смысл. Мы можем предположить, что он, по крайней мере, утром, осознавая свою творческую силу, открыл для себя «частичный смысл», а может быть, в состоянии отчаяния, на пределе своих сил, он постиг и значение целого, то есть трансцендентный смысл.

Переживание смысла может стать актуальной темой, когда мы до предела измерили длину и ширину нашего жизненного пространства, когда мы обрели свое Я и то чувство, с которым не хотим расставаться, – «что это еще не предел». От нас требуется использовать все возможности, чтобы не «зарыть свой талант в землю». И мы можем прийти к переживанию на грани своих сил, что «делание», то есть «миф о Homo faber», не может быть окончательным смыслом и полнотой жизни.

Для Пахома, во всяком случае, круг замкнулся – его жизненная драма закончилась. «Вся пышность лета на весах», – вспоминаем мы другую литературную интерпретацию этой темы – стихотворение Рильке «Осенний день»[10]. За летом следует осень – то время, когда становится ясно: «Бездомным – дом уже не заводить». Потом приходит время раздумий о себе, когда человек «слать будет долго письма без ответа», оглядываться и одновременно предчувствовать конец. Даже если он не принимает как данность цикличность жизненных и природных процессов, жизнь все равно возьмет свое. Тогда возможна болезнь, от которой не отмахнуться, «экзистенциальный вакуум» или «кризис среднего возраста», и это заставит человека искать смысл. И можно считать себя счастливым, если удается «выткать узор своей жизни», то есть завершить свой жизненный путь без горечи и паники, включить смерть в свой жизненный план и взглянуть на целостность бытия. Уважать пределы своего существования – значит не тешить себя надеждами на потустороннее спасение или на еще одну «новую инкарнацию», а настроиться, прежде всего, на то, что существование человека конечно, что ему «придется уйти» и что его «жизнь имеет цель», которая одновременно является пределом его существования (вспомним «Немецкий реквием» Иоганна Брамса).

Иметь мужество «смотреть в лицо» этой последней реальности и примириться с ней означает жить, осознавая конечность своего существования, пережить «смерть до смерти», учить Эго «отпускать» и активно практиковать это в медитации. Благодаря этому, как писал Лютер, можно даже накануне апокалипсиса не сдаваться, а «сажать яблоньку»: это действительно мистический настрой, ибо человек больше заботится не о спасении души в будущем, а о жизни в сегодняшнем, настоящем как о наивысшей ценности.

В психотерапии мы постоянно задаемся вопросом, как вести себя с людьми, которые страдают от бессмысленности своей жизни. Должна ли психотерапия развивать «способность пациента постигать смысл»? (Petzold). Должна ли и может ли психотерапия создавать смысл или ей следует ограничиться лишь указанием путей к обретению смысла? Может ли вообще смысл быть создан или его можно лишь обнаружить, потому что смысл всегда «уже есть»?

Эта тема занимала не только психотерапевтов, она восходит к старому философскому спору между номиналистами и реалистами. Для реалистов вещи имеют ценность сами по себе. Номиналисты, напротив, утверждают, что никакой самоценности вещей нет, а есть лишь их категории на основе сходства, названия (от лат. nomen – имя). Поэтому в вещах нельзя найти смысл, а можно только им его придать. Такой подход, когда смысл может быть только придан, привел к позитивизму, который подчеркивает роль прикладных знаний, поскольку естественные науки и техника достигают в своем развитии небывалых высот. В то же время все духовное и нуминозное обесценивается как мистически неопределенное и ненаучное, то есть считается бесполезным. Такая односторонняя позиция явилась одной из важнейших причин современного коллективного кризиса смысла и привело к ограниченному дуалистическому мировоззрению «или – или».