Мы описали смысл как потребность сориентироваться по отношению к пределам, на которые мы снова и снова наталкиваемся в «путешествии» по жизни. На перекрестках мироздания, в лабиринте бытия мы то и дело вынуждены принимать решения, по какому пути идти дальше. Мы выбираем, опираясь на свои ценности и на свою способность оценивать, которая присуща человеку. Мы не только «обречены быть свободными», но и не можем не «оценивать», не можем не различать добро и зло. При этом зачастую (все снова и снова) мы делаем не самый лучший или даже неверный выбор; мы ошибаемся и оказываемся в тупиках нашей амбивалентности и неуверенности. Когда это происходит и мы теряемся в «лабиринте смысла и ценностей», мы начинаем обесценивать себя. Нас одолевают все новые, часто трудноразрешимые конфликты, и мы порой начинаем ненавидеть и презирать самих себя. Мы бодро начинаем наш путь с благими намерениями, но часто запутываемся в ошибочных решениях и ценностных конфликтах.

В религиозном контексте это называют экзистенциальной виной, которая изначально присуща человеку. Мы призваны принимать решения в пользу смысла, но выбираем как раз бессмысленность. Нередко мы довольствуемся частью вместо целого, стремимся «иметь», а не «быть», и это становится единственной целью нашей жизни.

«Производство все большего количества вещей стало высшей целью жизни. В этом процессе сам человек становится вещью, его жизнь подчинена собственности, „иметь“ господствует над „быть“. В период зарождения западной культуры целью жизни считалось самосовершенствование человека, а современный человек занимается усовершенствованием вещей» (Fromm, 1972).

Человек склонен подчинять частичные смыслы общему. При этом он расщепляется, отчуждается от своей телесности, от своих «животных» влечений, затем от эмоций, потом от других частей своей самости, и, в конце концов, обедненное Я начинает влачить жалкое существование, ограниченное прагматичностью и рациональностью. Вероятно, человек сможет догадаться, что потерял душу и целостность, когда на это начнет указывать какой-нибудь симптом болезни. Это, возможно, вынудит его начать психотерапию, которая разгадает смысл симптома и обнаружит односторонность его жизненного уклада и преувеличенную значимость части над целым. В ходе психотерапии может появиться понимание того, что человеческий организм и психика расцветают в условиях сбалансированности частичного и конечного (общего) смысла, когда и тому, и другому отводится должное место.

В религиозной перспективе эта тема представлена иначе: с абсолютной уверенностью утверждается, что человек «жив не хлебом единым». «Он создан не для того, чтобы удовлетвориться частичным смыслом и максимально его исчерпать; задача человека гораздо масштабнее – пробраться к общему смыслу через частичные, опираясь на них. При этом частичный смысл помогает человеку, поскольку он содержит элементы и общего смысла, и бессмыслицы» (Lotz, 1977). Человек часто цепляется за частичные смыслы и принимает на себя экзистенциальную вину из-за одностороннего решения.

Обнаружение смысла, по мнению Лотца, становится возможным лишь тогда, когда человек переходит от частичного смысла к общему, когда общий смысл обнаруживается в частичном. При этом частичный смысл нам ближе и яснее нами переживается. Но среди всей темы смысла центральным является вопрос: «Доступен ли нам вообще конечный (общий) смысл?» Нас беспокоит и волнует именно вопрос об окончательном смысле.

Вопрос о том, существует ли «базовая потребность порождать смысл» (Gasiet, 1981), если человеку часто достаточно и частичного удовлетворения, обсуждается с разных точек зрения. Гюнтер Андерс считает, что человек в отсутствие «конечной цели» должен насовсем отказаться от всякого «смысла», так как со «смертью Бога» наступила и «смерть смысла» (Anders, 1981). По Андерсу, мы живем во «вселенной средств», где все является лишь средством достижения цели, каждая цель, в свою очередь, является средством достижения другой цели, и так до бесконечности. Согласно этой концепции, смысл – это опять не что иное, как средство достижения цели, тщетная надежда, так сказать, «опиум для народа», как пишет Андерс, отсылая нас к выражению Маркса. Во всяком случае, подчеркивает он, необходимо отказаться от взгляда на смысл как на «что-то неопределенное», ибо такой подход устарел, а понимаемый так смысл есть фикция. Впрочем, человек, как саркастически замечает Андерс, еще имеет возможность избавиться в психотерапии от ощущения бессмысленности жизни. Хотя и это ему уже не поможет, так как это все равно что «голодая, преодолевать чувство голода». Такие нигилистские высказывания звучат вполне в духе Ницше, с таким же скепсисом говорившего о «целостной» истине. Он считал слово «истинный» синонимом слова «жизнеутверждающий» и считал, что человеческое стремление к истине мотивируется лишь потребностью в личностном росте и благополучии, независимо от искренности человека и от реальности.

Наконец, как считает экзистенциалист Камю, у человека еще есть возможность выбрать героическую позу Сизифа, обратить нужду в добродетель, героически принять судьбу обреченного на неизбежные страдания и в этом видеть смысл. Или, с покорностью и простотой, человек может принять мысль о том, что отдан на произвол судьбы, и в этом тоже найти смысл, если он готов принять жизнь такой, какая она есть, как неизбежную данность.

То, как мы относимся к трагической основе нашего существования, к нашему «бытию-в-мире», к нашим внутренним противоречиям, определяет наш образ мира и человека и поэтому наше отношение к существованию частичного или общего смысла. При всем многообразии взглядов на то, как «задуман» человек, с трудом верится, что есть единая «объективная» истина, единственная «гарантирующая исцеление» терапевтическая концепция и понимание того, что такое здоровье. Вполне резонно было бы задаться вопросом, не является ли потребность в каком-то конечном и абсолютном «общем смысле» результатом нереалистических мечтаний и не вызвана ли она иллюзорным желанием получить от гуру или целителя смысл «на блюдечке с голубой каемочкой». Впрочем, эта страсть и надежда становятся понятны, если мы обратимся к словам Ницше: «Тот, у кого в жизни есть зачем, может вынести почти любое как».

Конечно, после трагедий Освенцима, Хиросимы и Боснии трудно верить в «объективный» окончательный смысл, тем более что его нельзя сформулировать рационально и словесно. Суть феномена смысла как раз и заключается в том, что на вопрос о нем невозможно дать исчерпывающий ответ. Смысл всегда тесно связан с субъективным опытом. Еще со времен Сократа различают объективную «истину» и субъективную «убежденность», и «смысл» подпадает под вторую категорию. «Нет объективно верного ответа на вопрос о смысле, ведь тут задействовано и объективное мышление, и субъективное оценивание. Любая формулировка – это миф, созданный человеком для того, чтобы ответить на вопросы, на которые невозможно ответить» (Jaffe, 1983).

Тем не менее, многие ученые – теологи, философы, социологи – старались найти ответ на этот вопрос. Многие люди теперь надеются на психотерапию, что она сможет дать ответ, более реалистичный и близкий к жизни, чем тот, который удалось получить науке. Может ли психотерапия оправдать эти ожидания, может ли она утолить эту жажду смысла или же она бессильна это сделать и пациент получит лишь ответ на вопрос о частичном смысле, который не имеет отношения к Высшему?

«Смысл, который можно изобрести, не является истинным», – говорил Лао-цзы. Понятие «общий смысл», кажется, проскочило сквозь все идеологические хитросплетения и не поддалось никаким попыткам концептуализирования. Ключевой является субъективная оценка смысла на основе опыта. То же самое относится и к религиозному опыту. Он не требует доказательств. «Неважно, что думает мир о религиозном опыте. Тот, у кого он есть, обладает сокровищем, которое стало для него источником жизни, смысла и красоты и показало ему мир и человечество в новом свете» (Jung, 1971a, par. 167). Следовательно, переживание смысла в религиозности, так же как и в любви, не требует доказательств. «Тому, кто переживал архетип смысла и создавал или воспринимал миф о смысле, не нужны толкования. Он знает: это есть. Тогда смыслом ветра является ветер, смыслом любви – любовь, а смыслом жизни – жизнь» (Jaffe, 1983, S. 171).