— Пусть они не боятся! — запротестовал дядюшка Аженор. — Мадемуазель Морна — настоящий сорвиголова. Она сама просит вас рассматривать ее как товарища.

— Конечно, — подтвердила Жанна Морна. — Я добавлю, что, с материальной точки зрения, мы вас ничуть не стесним. У нас есть лошади и носильщики, и мы даже наняли проводников и переводчиков, двух бамбара — старых сенегальских стрелков. Как видите, нас безбоязненно можно принять.

— На таких условиях в самом деле… — согласился Барсак. — Я поговорю с коллегами сегодня же вечером, и если они не будут возражать, это — решенное дело. Где я смогу дать вам окончательный ответ?

— Завтра, в момент отправления, так как в любом случае мы покидаем Конакри завтра.

Посетители простились.

На обеде у губернатора Барсак передал коллегам полученную им просьбу. Она встретила благоприятный прием. Лишь один Бодрьер счел нужным сделать оговорки. Не то чтобы он окончательно отказывался удовлетворить просьбу этой приятной дорожной компаньонки, которую Барсак защищал, быть может, с большим жаром, чем того требовали обстоятельства, но все же он испытывал некоторые колебания. Все действительно казалось несколько странным. Допустимо ли молодой девушке отважиться на такое путешествие? Нет, конечно, высказанный предлог несерьезен, и надо думать, что истинную цель скрывают. Предположив это, естественно заключить, что в просьбе скрыта ловушка. Кто знает, нет ли тут какой-нибудь связи с таинственными слухами, на которые министр слегка намекнул с парламентской трибуны?

Бодрьера успокоили, смеясь.

— Я не знаю ни господина Сен-Берена, ни его тетки-племянницы, — заявил Вальдон, — но я обратил на них внимание за две недели их пребывания в Конакри.

— Их, по крайней мере, замечают! — убежденно вскричал Барсак.

— Да, девушка очень красива, — согласился Вальдон. — Мне сообщили, что она и ее дядя прибыли из сенегальского порта Сен-Луи на борту каботажного судна, и, как это ни кажется странным, вполне возможно, что они путешествуют ради удовольствия, как заявили господину Барсаку. Я, со своей стороны, не думаю, что выполнение их просьбы могло бы создать какое-нибудь неудобство.

Мнение губернатора полностью восторжествовало. Таким образом, экспедиция Барсака пополнилась двумя новыми членами. Их стало теперь десять, включая Амедея Флоранса, репортера «Экспансьон франсез», не считая носильщиков и воинского отряда.

И вот на следующее утро случай благоприятствовал Пьеру Марсенею, капитану колониальной пехоты и командиру конвоя. Он сумел опередить Барсака, когда тот спешил к мадемуазель Морна (насколько позволяла скорость его раскормленного четвероногого), чтобы помочь ей сесть в седло.

— Armis cedat insigne![15] — показывая пальцем на то место, где полагается носить шарф[16], молвил Барсак, когда-то учивший в гимназии латынь.

Но чувствовалось, что он был недоволен.

К моменту, когда начинается этот рассказ, прошли уже годы с тех пор, как лорд Бакстон перестал появляться на людях. Двери его замка Гленор, в сердце Англии, около городка Утокзетера, не открывались для посетителей, а окна личных апартаментов лорда упорно оставались закрытыми. Заточение лорда Бакстона, полное и абсолютное, было вызвано драмой, которая запятнала честь семьи, разбила его жизнь.

За шестьдесят лет до описываемых событий лорд Бакстон прямо со скамьи военной школы вошел в общество, получив от предков богатство, знатное имя и славу.

История Бакстонов действительно сливается с историей самой Англии, за которую они так часто и великодушно проливали кровь. В эпоху, когда слово «родина» еще не приобрело той цены, которую ей придало впоследствии долгое существование нации, мысль об этом уже глубоко укоренилась в сердцах мужчин этой фамилии. Восходя к норманнским завоевателям[17], они жили для войны и войной и служили своей стране. В продолжение многих веков ни один проступок не запятнал их честного имени.

Эдуард Алан Бакстон был достойным преемником этой когорты храбрецов. По примеру предков, он не мыслил себе другой цели в жизни, кроме сохранения своей чести и преданного служения родине. Если бы атавизм[18] или наследственность (как ни называй тот таинственный закон, который делает сыновей похожими на отцов) не передали ему этих принципов, то это сделало бы воспитание. Английская история, тесно связанная со славными именами его предков, несомненно вдохновила бы юношу на благородные дела, достойные его фамилии.

Двадцати двух лет Эдуард Алан Бакстон женился на молодой девушке из знатнейшей английской семьи; через год после свадьбы у них родилась дочь. Это было разочарованием для Эдуарда Бакстона, и он стал нетерпеливо ждать второго ребенка.

Только через двадцать лет леди Бакстон, здоровье которой сильно пострадало от первого материнства, подарила ему желанного сына, получившего имя Джордж; почти в это же время его дочь, вышедшая замуж за француза де Сен-Берена, родила сына Аженора, того самого Аженора, который сорок лет спустя представился депутату Барсаку.

Прошло еще пять лет, и у лорда Гленора родился второй сын, Льюис Роберт, которому тридцать пять лет спустя судьба назначила сыграть такую прискорбную роль в драме Центрального банка.

Счастье иметь второго сына, так сказать, второго продолжателя рода, было омрачено самым ужасным несчастьем. Рождение этого ребенка стоило жизни матери, и лорд Бакстон навсегда потерял ту, которая в продолжение четверти века была его подругой.

Пораженный так неожиданно, лорд Бакстон заколебался под ударом судьбы. Разочарованный, отчаявшийся, он отказался от честолюбивых замыслов и, хотя был еще сравнительно молод, покинул флот, где служил после окончания школы и где его ожидали самые блестящие перспективы.

Долгие годы после ужасного несчастья он жил замкнуто, но время смягчило горе. После девяти лет одиночества лорд Бакстон попытался восстановить разрушенный семейный очаг: он женился на вдове товарища по военной службе Маргарите Ферней, принесшей ему вместо приданого шестнадцатилетнего сына Уильяма.

Но судьбе было угодно, чтобы лорд Гленор подошел одиноким к концу жизненного пути: несколько лет спустя у него родился четвертый ребенок, дочь, названная Жанной, и он вторично стал вдовцом.

Лорду Гленору было в то время шестьдесят лет. В этом возрасте он уже не помышлял о воссоздании семейного очага и целиком отдался выполнению отцовского долга. Если не считать первой дочери, госпожи де Сен-Берен, давно уже вышедшей из-под его опеки, у него еще оставалось четверо детей после двух скончавшихся жен. Из них старшему едва минуло двадцать лет — это был Уильям Ферней, которого он не отделял от двух своих кровных сыновей и дочери.

Но жестокая судьба по-прежнему не обходила его своим вниманием, и лорду Гленору было суждено пережить еще одно страдание, перед которым померкло его прежнее горе.

Первые огорчения причинил ему Уильям Ферней, сын второй жены. Лорд любил его, как собственного сына, но молодой человек, скрытный, чванливый, лицемерный, не отвечал на нежность, которую ему расточали, и оставался одиноким в семье, так сердечно распахнувшей перед ним свой дом и свои сердца. Он был безразличен ко всем доказательствам привязанности. Напротив, чем больше к нему проявляли участия, тем решительнее он искал уединения; чем больше ему выказывали дружеских чувств, тем сильнее он ненавидел окружавших. Отчаянная, всепоглощающая зависть сжигала сердце Уильяма Фернея. Это отвратительное чувство он испытал в первый же день, как только они с матерью переступили порог замка Гленор. Он тотчас сравнил судьбу, которая ждала двух сыновей лорда и его, Уильяма Фернея. С тех пор он затаил лютую ненависть к Джорджу и Льюису, наследникам лорда Бакстона, которые когда-нибудь станут богаты, тогда как он так и останется бедным, лишенным наследства сыном Маргариты Ферней.