Я повторяю, не понимая:

— Необходимо?

Все еще в хорошем настроении, Барсак фамильярно берет меня под руку и доверительным тоном объясняет:

— Между нами говоря, мой дорогой, я хочу вам открыть, что с некоторого времени я считаю черных, которых мы здесь встречаем, достаточно далекими от возможности получения избирательных прав. Я даже вам признаюсь, если будете настаивать, что у нас нет шансов изменить это мнение при дальнейшем продвижении. Но то, что я говорю вам, я не скажу с парламентской трибуны. Наоборот, если мы закончим наше путешествие, дело обернется так: Бодрьер и я представим отчеты с совершенно противоположными заключениями. Эти отчеты будут переданы в комиссию. Там после обсуждения или предоставят избирательные права нескольким племенам на берегу океана, что явится моей победой, или же комиссия не придет к соглашению, и дело будет погребено. Через неделю о нем забудут, и никто не станет разбирать, прав я был или не прав. В обоих случаях ничто не помешает Бодрьеру или мне при подходящем случае получить портфель министра колоний. Если же я, напротив, вернусь, не доведя миссию до конца, этим я сам признаю, что заблуждался, мои враги закричат во все горло, что я старая тупица, и меня окончательно утопят. Барсак немного помолчал и закончил такой глубокой мыслью: — Не забывайте никогда святой истины, господин Флоранс: «Политик может ошибаться. Это абсолютно не важно. Но если он признает свою ошибку, он погиб!»

Я смакую эту истину и удаляюсь довольный. Я очень доволен в самом деле, так как теперь знаю мотивы каждого.

Покинув Барсака, я вдруг натыкаюсь на записную книжку Понсена, которую тот случайно забыл на своем складном стуле. Мои инстинкты журналиста берут верх над хорошим воспитанием, и я решительно открываю книжку: уж слишком долго она меня интересует. Уже давно я задаюсь вопросом, что наш молчаливый компаньон может писать с утра до вечера. Я желаю наконец это узнать.

Увы! Я наказан за мое любопытство. Я вижу только нагромождение цифр и букв, разбросанных как попало и совершенно непонятных. Это только «р. д. 0,009», «н. кв. км. 135,08», «в ср. 76, 18» и тому подобное.

Еще одна тайна! Для чего эти секретные записи? Неужели Понсену нужно что-то скрывать? Уж не предатель ли и он?

Ну, я сел на своего конька! Хватит возиться с этим. Что за мысль подозревать такого славного человека? Я делаю ему слишком много чести, так как — могу признаться в этом своей записной книжке, — он не слишком умен, господин Понсен!

Но ты газетчик или нет? На всякий случай я переписываю образцы иероглифов, выбранные среди тех, которые попадаются почти ежедневно. Вот они:

5 д. пр. д. 7; м. 3306, в ср. 472, 28; ж. 1895, н. к. д. 1895:7 = 270,71; кв. км. 122; н. кв. км. 3306:122 = 27,09.

Нас. вц.: 27,09x54600=14791144.

12 ф. пр. д. 81; м. 12085, в ср. 149, 19; ж. 6654, д. к. д. 6654:81=82,15; кв. км. 1401; н. кв. км. 12085:1401=8,62.

Нас. в ц.: 8,62x54600 = 470652 ч.

Я кладу блокнот на место и удаляюсь со своей добычей. Может быть, это пригодится. Наперед ведь не узнаешь.

После полудня я прогуливаюсь. Меня сопровождает Тонгане на лошади Чумуки: она лучше его собственной. Мы едем по полю мелкой рысцой.

Через пять минут Тонгане, у которого чешется язык, заявляет с места в карьер:

— Хорошо, Чумуки убежал. Чумуки — паршивый предатель.

Вот и другой! Как? Чумуки тоже нас предал? Я понимаю, что надо собрать сведения, и притворяюсь удивленным.

— Ты хочешь сказать: Морилире?

— Морилире плохой, — энергично говорит Тонгане. — Но Чумуки все равно как Морилире. Говорил неграм: «Плохо идти!» Давал много доло тубаб (водки), много серебро, много золото.

Золото в руках Морилире и Чумуки? Это невероятно!

— Ты хочешь сказать, они давали неграм каури, чтобы расположить их к себе?

— Не каури, — настаивает Тонгане. — Много золото, — и прибавляет деталь, которая меня ошеломляет: — Много английское золото!

— Так ты знаешь английское золото, Тонгане?

— Да, — отвечает он. — Мой ашантий. Мой знает фустерлинги.

Я понимаю, что Тонгане на своем странном наречии называет так фунты стерлингов. Смешное слово. Я попытался написать, как он его произносит, но в устах Тонгане оно звучит еще забавнее. Однако в этот момент мне не до смеха. Золото — английское золото! — в руках Чумуки и Морилире. Я смущен. Разумеется, я делаю вид, что не придаю никакого значения его сообщениям.

— Ты славный парень, Тонгане, — говорю я ему, — и раз уж ты так хорошо знаешь фустерлинги, возьми эту золотую монету с гербом Французской Республики.

— Хорошая республика! — радостно кричит Тонгане, подбрасывая в воздух монету; он ловит ее на лету и кладет в седельную сумку.

Тотчас его физиономия выражает удивление: его рука вытаскивает большой сверток бумаги, предмет, редкий у негров, в самом деле. Я испускаю крик и вырываю у Тонгане сверток, который прекрасно узнаю.

Мои статьи! Это мои статьи! Мои замечательные статьи остались в сумке негодяя Чумуки! Я проверяю. Увы! Они все тут, начиная с четвертой. Как же сурово осуждают меня теперь в «Экспансьон франсез»! Я обесчещен, я навеки потерял репутацию!

Пока я предаюсь печальным размышлениям, наша прогулка продолжается. Примерно в шести километрах от лагеря я внезапно останавливаюсь.

Почти у самой дороги, на пространстве шириной от шести до семи метров, длиной около пятидесяти, четко виден след посреди зарослей. На этом пространстве высокая трава помята, раздавлена, а кое-где даже как будто начисто скошена гигантской косой. И — что особенно привлекает мое внимание — в самой заметной части его я различаю две параллельные колеи, подобные тем, какие мы видели возле Канкана: их глубина от восьми до десяти сантиметров с одного конца, и они постепенно сглаживаются к другому концу. На этот раз глубокая сторона на западе.

Невольно я сопоставляю эту пару следов с гулом, слышанным три дня назад. В Канкане мы также слышали странное жужжание до того, как заметили на земле эти необъяснимые следы.

Какая связь между этими явлениями — удивительным гулом, параллельными колеями и Кеньелалой из Канкана?

Я не вижу тут никакой связи. И однако, она должна существовать. Когда я смотрю на загадочные борозды, мое подсознание вызывает зловещую фигуру колдуна-негра. И мне внезапно приходит на ум, что из четырех предсказаний этого балагура исполнилось уже три!

И тогда меня, одного с моим черным компаньоном в безграничной пустыне, с головы до пяток пронизывает дрожь, и это уже во второй раз. Когда я думаю об окружающей меня тайне, меня охватывает страх.

Это извинительно в подобных обстоятельствах. К счастью, это продолжается недолго: я создан так, что не умею бояться. Моя слабость — любопытство. И, пока мы возвращаемся, я упорно стараюсь разгадать необъяснимые загадки. Это занятие так меня поглощает, что я ничего не вижу вокруг.

Приближаясь к лагерю, я подпрыгиваю в седле. Тонгане без всяких предисловий говорит:

— Тулатигуи (лейтенант) нехорош. Паршивая обезьянья голова!

— Правильно! — отвечаю я, не подумав, и это меня извиняет.

17 февраля. Большой переход сегодня и еще больший вчера. Пятьдесят километров за два дня. Чумуки не появляется — каналья! Результат налицо. Под управлением одного Тонгане наши погонщики и носильщики делают чудеса.

В продолжение этих двух дней мои страхи, признаюсь, значительно уменьшились. Конвой четко выполняет свои обязанности, которые, впрочем, нетрудны. Двадцать людей в две линии окружают караван, как и при капитане Марсенее. Только я замечаю, что они не обмениваются с нашим черным персоналом теми шуточками, на которые были так щедры их предшественники. Впрочем, это делает честь их дисциплинированности.

Два сержанта остаются преимущественно в арьергарде; иногда они проезжают вдоль линии стрелков. Они ни с кем не разговаривают, кроме своих людей, к которым изредка обращаются с короткими приказами, тотчас выполняемыми. Приходится признать, что если наш конвой и немногочислен, зато он прекрасно обучен.