Знатным посетителям оказали торжественный прием. Развевающиеся по ветру знамена, звуки труб, бой барабанов, триумфальные арки из листвы, восторженные крики негров, — все было, и даже речь Барсака!
Вечером офицеры устроили торжество с пуншем, где царило самое непринужденное веселье. На празднике председательствовала Жанна Морна. Можно себе представить, какой успех она имела! Ее окружили, вокруг нее вился рой молодых людей. Вся эта горячая молодежь радостно соревновалась из-за прекрасных глаз соотечественницы, которая принесла к ним, изгнанникам, луч солнца.
Но Жанну Морна не опьянил успех. Среди всех знаков внимания быстрее всего находили дорогу к ее сердцу те, которые оказывал ей капитан Марсеней, а он на них не скупился.
Это предпочтение, которое она выказывала, даже не замечая, было таким невинным, и о нем знали все. Товарищи капитана Марсенея, как истые французы, деликатно и постепенно притушили свой пыл, и один за другим обращались к счастливому капитану со скромными поздравлениями, от которых тот напрасно пытался уклониться.
Марсеней опускал глаза, отнекивался, уверял, что он не понимает их речей. Напротив, он-то их хорошо понимал и светился от счастья.
Так любовь, которую питали друг к другу Жанна Морна и Марсеней, стала откровением для них самих.
На следующий день начали решать вопрос о том, как разделить экспедицию, и внезапно столкнулись с непредвиденными трудностями.
Относительно европейцев дело было просто. С Бодрьером отправлялись Эйрье и Кирье, согласно полученным ими инструкциям и по личному желанию. К Барсаку присоединились Понсен и доктор Шатонней. К ним же примкнул и Амедей Флоранс, так как более длинный путь этой части экспедиции обещал дать обширный репортерский материал.
Капитан Марсеней имел приказ: откомандировать в конвой Бодрьера сто своих людей под командой лейтенанта из гарнизона Сикасо, самому же, с другой сотней, присоединиться к Барсаку. Приученный к дисциплине, он был очень смущен и с тоскою спрашивал себя, к какой части присоединятся Жанна Морна и Сен-Берен.
Какой вздох облегчения вырвался у него, когда молодая девушка объявила, что она сопровождает Барсака! И какое разочарование последовало за этим, когда Жанна прибавила, что она и Сен-Берен ненадолго останутся с почтенный депутатом Юга и намерены покинуть его через несколько переходов, чтобы продолжать собственные исследования севернее.
Среди офицеров поднялся всеобщий шум возмущения. Не было ни одного, кто не порицал бы девушку за такой неблагоразумный план. Как! Одна, без эскорта, она рискует углубляться в эти почти не изведанные области, куда не проникала даже французская армия? Ей доказывали, что такое путешествие невыполнимо, что она рискует жизнью, в лучшем же случае старшины деревень просто не позволят ей пройти.
Ничто не помогало. Жанна Морна оставалась непоколебимой, и даже капитан Марсеней не мог на нее повлиять.
— Вы теряете время, — смеясь заявила она. — Вы лишь застращаете дядюшку, который вон там выкатывает испуганные глаза.
— Я?! — запротестовал Аженор, захваченный врасплох.
— Да, вы! — подтвердила Жанна Морна. — Вы умираете от страха, это видно. Значит, на вас повлияли все эти предсказания несчастья?
— На меня?! — снова повторил бедный Сен-Берен.
— Чего вы боитесь, племянник? — спросила Жанна с величественным видом. — Ведь я буду с вами!
— Но я не боюсь! — возражал Сен-Берен, разъяренный тем, что к нему были привлечены все взгляды.
Жанна Морна обратилась к собеседникам.
— Я покинула Европу с целью пересечь Хомбори[47] и достигнуть Нигера в вершине петли у Гао. Я пересеку Хомбори и достигну Гао.
— А туареги ауэлиммидены, которые занимают в этой области оба берега Нигера?
— Я смеюсь над туарегами, — ответила Жанна, — я пройду среди них.
— Но почему Гао, а не какой-либо иной пункт? Какая необъяснимая причина заставляет вас направиться именно туда, раз вы путешествуете для удовольствия?
— Мой каприз! — ответила Жанна Морна.
Раздались аплодисменты. Офицеры нашли, что ответ вполне во французском духе.
— Это в самом деле самый сильный аргумент, — провозгласил комендант Вергез. — Каприз хорошенькой женщины — это ultima ratio[48], и мы не будем спорить.
Когда закончилось распределение официального и полуофициального персонала экспедиции, оставалось распределить низший, что казалось легким.
Десять ослов, пять погонщиков и десять носильщиков, принадлежавших Жанне Морна и Сен-Берену, естественно, следовали за теми, кто их нанял. Остальных погонщиков, носильщиков и вьючных животных разделили на две неравные группы: более многочисленная должна присоединиться к той из двух партий, которой предстоит более долгий путь, то есть к экспедиции Барсака, и у нее же должен был остаться проводник Морилире. Все без возражений с этим согласились. Но когда дошло до осуществления этой идеи, начались затруднения.
При первых же словах, сказанных на этот счет, Морилире заявил о решительном отказе, и его не могли образумить никакие доводы. По его словам, он нанимался только до Сикасо, и ничто в мире не заставит его идти дальше. Напрасно пытались настаивать; безуспешными оказались все средства, включая запугивание, от Морилире только удалось добиться согласия сопровождать экспедицию Бодрьера. А убедить упрямого негра идти на восток с Барсаком оказалось невозможным.
Вдобавок ко всему появились такие же затруднения с погонщиками и носильщиками; за исключением нанятых Жанной Морна и ее племянником, они единодушно отказались идти дальше Сикасо. Просьбы, обещания, угрозы — все было бесполезно. Точно столкнулись со стеной; пришлось отказаться от мысли переспорить их.
Стали искать нового проводника и других слуг. Не стоило большого труда набрать последних, но прошло несколько дней, прежде чем нашли проводника-туземца, внушающего некоторое доверие. Это был негр лет тридцати пяти — сорока по имени Бала Конере, уроженец Ньелы, из поселка Фоллона, расположенного на пути экспедиции Бодрьера, но знакомого с некоторыми районами в Мосси. Этого Конере и наняли.
И сейчас же резкая перемена произошла с Морилире. Равнодушно, даже несколько насмешливо наблюдавший за бесплодными поисками своих начальников, он сразу изменил позицию, едва эти поиски увенчались успехом. Он смиренно просил у Барсака прощения за упрямство, объясняя его страхом, и предложил сопровождать экспедицию до Уагадугу и Дагомеи, как и нанимался. Сразу исчезло и сопротивление погонщиков и носильщиков, объявивших, что они готовы следовать за своим проводником, куда бы он их ни повел.
Это внезапное единодушие с очевидностью показало, что Морилире был единственным виновником неожиданной сумятицы, и на мгновение явилась мысль отклонить его запоздалое рвение. Но, с другой стороны, было выгодно воспользоваться услугами испытанного персонала и проводника, уроженца страны, которую нужно было пересечь, поэтому на проделки Морилире закрыли глаза.
Решили, что Бала Конере поступит к Бодрьеру с меньшей частью прежнего персонала, к которому присоединят еще нескольких новых носильщиков, а за Барсаком остается Морилире и большая часть старых погонщиков и носильщиков.
Вся эта неразбериха потребовала значительного времени. Войдя в Сикасо двенадцатого января, Бодрьер и Барсак смогли его покинуть только двадцать первого.
В этот день, на рассвете, роты снова выстроились с оружием; они выровняли ряды под командованием своих офицеров в парадной форме. Снова развевались по ветру знамена, снова гремели трубы. Экспедиция Барсака первой, экспедиция Бодрьера второй прошли среди двух рядов солдат. Колонна тронулась за ними и проводила до ограды.
Там, за «тата», обменялись приветствиями. Офицеры гарнизона высказывали пожелания счастливого путешествия, а Барсак и Бодрьер не без живого волнения пожали друг другу руки. Пока отряд возвращался в свои казармы, два каравана тронулись в путь, каждый в свою сторону. Бодрьер со своим эскортом удалился на юг. Барсак, Понсен, доктор Шатонней, Амедей Флоранс, Жанна Морна и Сен-Берен, окруженные сотней всадников под командой капитана Марсенея, повернули налево и исчезли на востоке.
