Господи! Степанида! Так держат скрипку, а не оружие!..

Цахилганов растерян. Он пятится к стене, в тень, под насмешливым, непонятным, мимолётным взглядом кавказца,

под быстрым взглядом, полоснувшим его по лицу небрежно.

Степанида, пригнувшись, замирает.

В тире тихо. Даже «пиджаки» перестали палить впустую по огромным жестяным мишеням. Только поднявшийся вдруг ветер на улице гонит по железной крыше ангара взметнувшуюся

— шуршащую — будто — частый — дождь —

чёрную пыль Карагана.

Степанида целится в тонкий фитиль — в нитку, пылающую там, вдалеке. И Цахилганов успевает заметить, как плавно, вкрадчиво она отжимает спуск, слегка потянув ложе на себя.

Но жёсткий хлопок её выстрела всё равно раздаётся неожиданно.

Первая парафиновая свеча в длинном ряду зажжённых почему-то уже погасла. И на неё, погашенную выстрелом его дочери, с удивлением смотрит ничего не понимающий Цахилганов.

— Ммм, — проносится за спиной осторожный выдох подростков.

Степанида снова растирает руки, сильно прикусив губу. Потом она деловито гасит выстрелами свечу за свечой,

все — подряд,

перезаряжая винтовку быстро и ловко.

И на неё, стреляющую, неотрывно смотрит своими лезвиями прищурившийся кавказец.

Нет, так смотрят — не на девочек, не на девушек, не на женщин. Так, пожалуй, смотрит игрок за картёжным столом — на другого игрока, выигрывающего партию за партией.

Она промахивается только на десятом выстреле, состроив недовольную мимолётную кошачью гримаску.

— Давай — выстрел твой, выстрел мой, — деловито предлагает, нет — ставит Степаниду в известность, бородатый кавказец. — Перестреляешь меня — твои пули бесплатные. Идём на десять.

И Степанида без улыбки кивает ему, соглашаясь.

Снова возбуждённо гудят и перешёптываются подростки,

— в — тире — уже — не — протолкнуться —

они оттесняют Цахилганова вплотную к стене —

его вместе с тем мужиком,

забывшим закрыть рот

ещё после первого её выстрела.

Кавказец выходит с собственной, потёртой, винтовкой с укороченным стволом и встаёт рядом со Степанидой: лохматый чёрный пожилой дикобраз — с его хрупкой, гладко причёсанной девочкой. Парафиновые свечи пылают снова.

Одну гасит выстрелом Степанида. Другую погасил прилежный выстрел горного человека.

Подростки с базара болеют за Степаниду, за его Степаниду, все как один! Ах, да, кавказец — казённый человек. А она — пришлая. Своя…

В оглушительной, сосредоточенной тишине раздаются редкие выстрелы: её — его. Степанида выбивает десять из десяти. Кавказец же, непонятно усмехаясь, промахивается на своём восьмом выстреле, потом — на десятом.

Торжествующий вопль подростков

взлетает под железный потолок,

шумящий от летящей поверху пыли,

как от ливня.

Но вот кавказец выкладывает на прилавок перед Степанидой десяток бесплатных пуль:

— Приз.

И потом неотрывно следит издали, как Степанида бьёт по горящим фитилям, не промахиваясь уже ни разу.

Толпа подростков снова приходит в движенье, гудит возбуждённо. Как вдруг кавказец небрежно подкидывает свою потёртую винтовку и ловит тут же. Скалясь, он трижды стреляет по фитилям трёх оставшихся зажжённых свеч —

навскидку,

с одной руки,

почти не глядя.

И все три огонька — гаснут.

— …Нормально, абрек, — после долгой паузы кивает Степанида, не отрывая тяжёлого, льдистого взгляда от его винтовки —

и застывший этот взгляд можно понимать одним лишь образом: она научится стрелять навскидку.

— У тебя руки слабые! — торопится заметить Цахилганов. — Так у тебя никогда не получится. У женщин ноги сильные, а руки…

Дочь смахивает ладонью напряженье с глаз, выходит в раскрытую дверь легко, будто с танцев. 

— Заходи всегда, — сдержанно говорит ей в спину кавказец, вытирая тряпкой пыль с барьера.

Спокойная — вот зараза! — та не оборачивается. А раскрасневшийся до жара в ушах Цахилганов тащится с двумя авоськами следом,

как последняя какая-нибудь шестёрка.

Он плетётся за Степанидой под грохот выстрелов –

кажется, там, в тире, к винтовкам ринулись все разом.

На улице Солнце и сухой скорый, чёрный ветер, который хлещет по их лицам.

— …Ну, ты даёшь, старуха!

Он слышит в голосе своём невольное подобострастье.

— Давай без оценок, — обрывает его Степанида, поправляя с прилежностью белоснежный ворот своей блузки и отбирая у него одну авоську. — …Просто здесь винтовка у меня хорошо пристрелянная. Из другой, чужой, могло быть хуже. Немного — хуже.

— У тебя кровоподтёк на ключице, — с удивленьем замечает Цахилганов. — Посмотри, там же синячище со сковородку!

Багровое огромное пятно на тонкой, нежнейшей коже…

— Это не от винта, — спокойно отмахивается дочь, прикрывая кровоподтёк тонким воротничком. — От винта только кожа краснеет. Синяки от двустволок. От одной — двенадцатого калибра, и от другой — шестнадцатого.

Там — отдача.

— …А лейтенантик? Тот, который провожал тебя в прошлом году? — медленно соображает Цахилганов. — Не учил ли он?..

— Из калаша, — солидно кивает Степанидка. — Тот — из калаша. Но только два раза. У них выстрелы подотчётные… А ты, небось, думал, он меня, как малолетку, кадрит? Да?.. Ружья держит Ром. У себя на старой даче. Разные. Вертикалки, горизонталки… Ты зачем его Кренделем зовёшь? Он, кстати, скромный. В отличие от некоторых…

Она вдруг оживляется, вспомнив что-то весьма занятное, и даже останавливается, сморщив нос от удовольствия:

— Есть у него одно ружьецо… нарядное. Дамское. С посеребрёнными стволами. Зауэр 1897 года. Приятное. Дивное! Только… вёрткое, гадство!

Неужто дочь способна выругаться поосновательней?

Но подозрительного мимолётного взгляда отца Стеша совсем не замечает.

— Лёгкое слишком! — с сожалением, восхищеньем, огорченьем говорит она. — К тому же калибр нестандартный! Такие патроны запаришься искать. И потом, эти раструбы… Совсем, совсем не годное для боевых действий. Жалко, правда?

— А как тебе пистолеты?

— Тьфу. Не люблю, — мотает головой Степанида, мрачнея. — Стреляю, но… Они тупые. А вот зато револьверы! Сами к руке льнут. И такие чуткие! Такие умные, ну… хоть целуй их!

Степаниде надо, чтобы у неё всегда был тугой и сильный живот. Однако от лени она не хочет делать зарядку. Поглядывая в телевизор, Степанида укладывает на живот тяжёлые тома. Брокгауз и Эфрон напрягают сейчас и укрепляют её молодые мышцы.

— Степанида, у тебя не всё в порядке со средой. Лучше бы её сменить. Все эти военные… Шпана вокруг какая-то, грубое мужичьё… Для чего тебе стрельба?

— Угу, — соглашается она рассеянно. — Вышивала бы лучше гладью. Вязала бы макраме. Крючком.

— А что? Вполне приличное занятие… Хочешь, куплю тебе современную швейную машинку? Или беккеровский белый рояль?

Снисходительное хмыканье с дивана, небрежное перекладывание ноги на ногу, вращательные движения стопой и — ни слова в ответ.

— Наймём, если хочешь, учителей английского и французского, буду отправлять тебя за рубеж каждый год, для практики. Ты окажешься в элите общества… Там Эйфелева башня.

— Она кривая!

— Импрессионисты…

— С ушами и без, — поддакивает ему дочь, поглядывая холодно с дивана. — И горбуны. И сифилитики. Лягушатники, в общем.

С таким отцом она может многое себе позволить. Очень многое. Почему она не пользуется этим?!

— Ну, допустим, не только сифилитики…

Дочь позёвывает широко, как пантера. Подрагивает её блестящий язык. И вот она обещает, вытирая проступившие слёзы кулаками: