Именно это мученичество Европы мы хотели остановить или хотя бы уменьшить его до минимально возможного масштаба. Наши юноши готовы были умирать тысячами ради того, чтобы предотвратить эти ужасы, дав время беженцам за нашей спиной найти убежище во всё более сужающейся Европе. Когда Гитлера упрекают за то, что он затягивал окончание войны, не понимают того, что без его неистовой воли, без его драконовских приказов сражаться до последнего, без экзекуций и отправки на виселицу отступивших генералов и дезертировавших солдат, десятки миллионов западных европейцев точно также были бы накрыты наступающей волной и познали бы удушающее рабство, в котором оказались сегодня прибалтийцы, поляки, венгры и чехи.

Пожертвовав остатками своей армии в отчаянных схватках, один солдат против ста, Гитлер, какова бы не была его ответственность за начало Второй мировой войны, спас миллионы европейцев, которые без него, без его энергии и без всех наших несчастных товарищей, павших в боях, на долгое время стали бы рабами.

Когда Гитлер выстрелом из пистолета выбил себе мозги, то, что можно ещё было спасти, было спасено. Только тогда, когда страждущие колонны последних беженцев добрались до Баварии, Эльбы, Шлезвиг-Гольштейна, дым от трупа Гитлера поднялся над расщепленными артиллерийским огнём деревьями его сада. Орудия смолкли. Трагедия закончилась.

После официального объявления о капитуляции, оставались только разрозненные группы последних бойцов, зачастую лишённые всякой связи с командованием. Окружавшие меня товарищи, также как и я, не желали сдаваться. На нашем участке фронта, который обороняли норвежские части, к которым мы в конце концов присоединились пройдя в непрерывных боях от Балтийского моря, через Эстонию, до Дании, мы нашли брошенный самолёт. С трудом мы раздобыли для него топливо. Чтобы добраться до какой-нибудь нейтральной страны, например, Испании, нам нужно было пролететь две тысячи триста километров.

Наши шансы почти равнялись нулю? Несомненно! Полёт на две тысячи километров над территорией противника, под огнём вражеской зенитной артиллерией, над авиабазами, где располагались эскадрильи истребителей, несомненно, был рискованной затеей, так как нас могли сбить сотню раз. Но мы предпочли рискнуть, но не сдаться.

Мы поднялись в небо глубокой ночью и пересекли всю Европу, почти оглохнув от непрерывного огня союзников. На рассвете мы достигли Бискайского залива. Моторы фырчали захлёбываясь, бензобаки были пусты. Неужели нам суждено погибнуть в нескольких минутах лёта до Испании?… Мы были исполнены решимости приземлиться, где угодно; если после приземления нас сразу не убьют, мы захватим первую попавшуюся машину. У нас было с собой шесть пулемётов, так что в случае чего мы надеялись отстреляться и добраться до границы. Но нет, самолёт продолжал держаться в воздухе. Нам удалось выровнять его в последний раз, залив последние капли топлива, остававшиеся в баках, в оба двигателя. Мы падали. У нас уже не оставалось времени, на то, чтобы осмотреться. Мы подрезали крыши, покрытые красноватой черепицей, и спикировали на открытый рейд. Затем перед нашими глазами вздыбилась громадная скала. Слишком поздно! На скорости триста километров в час мы затормозили корпусом машины. Двигатель буквально взорвался. Обезумевший самолёт, расколовшись надвое, нёсся по готовым поглотить его морским волнам.

Перед нами за блестящими на солнце волнами просыпался Сан-Себастьян. С мола над нами двое guardias civiles махали своими чёрными кепи. Вода хлынула в расколовшийся самолёт, заполнив его почти доверху, но оставшиеся по счастью двадцать сантиметров всё же позволяли нам дышать. Мы разбились в лепешку — сломанные кости, разорванная плоть. Но не было ни мёртвых, ни умирающих. К нам подплыли лодки, нас вытащили из самолёта и переправили на берег. Меня увезла скорая помощь. Тяжелораненый я провёл пятнадцать месяцев в военном госпитале Мола. Моя политическая жизнь закончилась. Моя фронтовая жизнь закончилась. Началась новая жизнь, неблагодарная жизнь ненавистного и преследуемого изгнанника.

Meine liebe Degrelle… Так обратился ко мне Гиммлер глубокой ночью 2 мая 1945 г., когда мы утопали в грязи посреди погружённого в темноту поля. Впереди, в пятистах километрах от нас тысячи самолётов союзников заканчивали уничтожать город Киль. Далёкие взрывы окатывали наши съёжившиеся тела волнами света, подобно расплавленному металлу, от чего окружающая нас ночь становилась ещё темнее. Meine liebe Degrelle, вы должны выжить. Скоро всё измениться. Вам надо выиграть шесть месяцев. Шесть месяцев. Он пристально всматривался в меня своими маленькими глазками из-под очков, в стёклах которых при каждой новой порции взрывов полыхали отблески пламени. Его круглое лицо, обычно мертвенно-бледное как луна, стало ещё более бледным в этой обстановке стремительно надвигающегося Конца Света.

Несколькими часами раньше, ближе к концу дня мы потеряли Любек. Преследуемые английскими танками и обстреливаемые Tieffliegers мы выбрались на главную автостраду Дании, когда я заметил большой чёрный автомобиль Гиммлера, сворачивающий на просёлочную дорогу. Чуть раньше я уже столкнулся носом к носу с Шпеером, бывшим министром вооружений, талантливым архитектором и самым славным парнем в мире. Мы успели перекинуться парой шуток. В этом огненном потопе, он вёл себя так же весело, как обычно. Теперь появился Гиммлер. Этот шутил редко. И даже когда шутил, делал это весьма натужно. В сумерках 2-го мая 1945 г. — Гитлер, умерший уже более пятидесяти часов назад, не оставил ему ничего в наследство — тусклое лицо Гиммлера, выглядевшее ещё более суровым, чем обычно, блестело от пота под свисавшими на лоб оставшимися редкими волосёнками. Он попытался улыбнуться мне, но улыбка получилась сквозь зубы, мелкие зубы грызуна, за которыми уже была спрятана маленькая капсула с цианистым калием, которая убьёт его несколькими днями позже.

Я сел к нему в машину. Мы остановились на привал во дворе одного хутора. Он сообщил, что несколько дней тому назад мне было присвоено генеральское звание. Генерал, ефрейтор, всё это уже не имело никакого значения! Наш мир рушился. Скоро все мы останемся без мундиров и без погон. А большинство из нас будут мертвы.

Ночью, мы вместе вернулись на главную дорогу, ведущую к порту Киля. На самом въезде союзническая авиация встретила нас зрелищем фантастического фейерверка окончательного уничтожения. Весь Киль содрогался от взрывов, поджариваясь в пылающем огне. На дорогу, по которой мы ехали, как орехи, градом сыпались бомбы, одни взрываясь, другие отскакивая. Нам хватило времени только на то, чтобы выпрыгнув из машины, укрыться на заболоченном поле. Одна из двух секретарш Гиммлера, длинная, некрасивая девушка тотчас потеряла в грязи свои туфли на высоких каблуках. Стоя на одной ноге, с обнажившимися тощими, костлявыми икрами, она, громко жалуясь, шарила в болотной грязи, в тщетных попытках отыскать свои туфли. Но у каждого из нас были свои заботы.

Гиммлер продолжал говорить о своих. Meine liebe Degrelle, шесть месяцев, шесть месяцев… Я часто шокировал его своей бескомпромиссностью. Наделённый средними интеллектуальными способностями в обычное время этот человек стал бы прилежным учителем. Он отличался узостью взглядов и не способен был мыслить в общеевропейском масштабе. Но под конец он смирился с моими взглядами и моими манерами. В тот момент, когда наш мир рушился, ему стало важно, чтобы я выжил.

Ещё 21 апреля 1945 г., после Одера он предложил мне стать министром иностранных дел в правительстве, которое должно было сменить команду Гитлера, и даже позднее послал ко мне генерала Штейнера, чтобы заручиться моим согласием.

Я думал, что это шутка. Я был последним из тех, кто мог бы в качестве министра иностранных дел вести переговоры с союзниками, которые только и ждали того, чтобы как можно быстрее отправить меня на виселицу! Перемазанный грязью Гиммлер настойчиво повторял: «Всё изменится через шесть месяцев!». Наконец, при очередной вспышке от взрыва я пристально взглянув в его усталые глазки, ответил: «Не через шесть месяцев, Рейхсфюрер, через шесть лет!». Мне надо было сказать, через шестьдесят лет! Сегодня я думаю, что даже через шестьдесят лет шансы на моё политическое воскрешение будут ещё меньшими. Единственным воскрешением, на которое я могу отныне надеяться, станет воскрешение в день Страшного Суда под рёв труб, возвещающих Апокалипсис.