— Уймись, — приказал ему.

— Как же ж? — удивился дядька широко распахнув глаза, будто услышал чего-то странное.

— Суеты меньше, Никифор, по делу говори. Как там наши?

— О делах воинских пусть генералы болтают, а мне о здоровье твоем первая забота! — ответил камердинер, и по голосу чувствовалось, что обиделся. — Вона Прошка под шатром болтается…

— Так чего ждешь, зови!

Никифор горестно по-стариковски вздохнул и бормоча под нос нечто неразборчивое вышел наружу. Через несколько секунд подле меня уже стоял чуть уставший, но по-прежнему готовый к битве генерал Митюха. Внимательно оглядев меня он заметно расслабился.

Я почувствовал что внутри разлилась радостная волна — приятно черт побери когда о тебе беспокоятся не только родные, но и друзья с соратниками! По его лицу видел, что его нечто гложет.

— Говори, — командую ему.

И Прохор, вытянувшись по стойке 'Смирно!' приступил к докладу.

В неполные пять минут монолога Прохор умудрился впихнуть целый пласт сражения. Четкие рубленные фразы молодого генерала рисовали картины многочисленных боев на всей линии фронта так же живописно как и панорама Франца Рубо создавшего в моем времени шедевр — 'Бородинская битва'.

Не закрывая глаз представлял себе как батальоны сливаются в полки и двигаются навстречу друг другу, как бьются с иступленной яростью русские и союзники, как падают сраженные кинжальным огнем солдаты в бело-черных, алых и голубых мундирах.

Однако не красочность меня интересовала, главное определилось только когда Прохор закончил говорить. Выяснилось, что у врага от артиллерии остались только легкие кулеврины. А вот у нас сохранились почти все батареи, включая те что находились в люнетах.

Не знаю, что могло бы произойти, если бы казаки-предатели промедлили и ударили к примеру на второй день, когда казалось, что правое крыло дрогнет и клятые имперцы все-таки закрепятся в одном из люнетов. Ох, как хреново мне было наблюдать за тем как едва ли не каждые полчаса крайний люнет переходит из рук в руки, будто мячик в игре. Правда цена 'паса' здесь дюже велика — сотни человеческих жизней. Кровавая игра для взрослых детей…

Да и само сражение с каждой минутой становится все яростней. Особенно это заметно, когда сходятся грудь в грудь отдохнувшие батальоны с обеих сторон. Впрочем русские командиры не просто так бросались с криком 'Ура!' на врага, они умудрялись обхватывать, оттеснять и даже брать пленных, которых скопилось столько, что пришлось отсылать их с сотней калмыков вглубь России. Туда где аккурат не так давно началась стройка очередного участка тракта Москва-Воронеж.

И все-таки хорошо, что казаки предали именно в первый день. Да, звучит не по-людски, да только это та цена, которую мы смогли заплатить. Главное гниль выжгли, да так, что враг не только не взял левое крыло, а угодил в форменный огневой мешок, потеряв за раз больше полка отлично вымуштрованной пехоты.

Вот только за три дня бойни, по недоразумению называемой сражением, положение по всему фронту менялось десятки раз. Оно и неудивительно, особенно если учесть, что с момента предательства казачьего отряда русское войско уменьшилось на семь с половиной тысяч: вместе с предателями из строя выбыло немало бойцов левого крыла, попавших под первый удар.

Однако как бы критично не было положение наши воины держались за позиции крепче, чем оголодавший после долгой зимы волк в нежного молочного порося. Тысячи тел устлали собой некогда никем неприметное поле на Смоленщине. О нем бы и не узнали, если бы нам не пришлось 'закрыть' на нем восьмидесяти тысячную армию врага.

От семи люнетов осталось только три: по одному на каждом направлении, остальные пришлось разобрать, дабы не мешали полевой артиллерии вести огонь по наступающим противникам, особенно конникам, для которых считай половина поля представляла сплошную области маневрирования. Из-за этого фронт пришлось оттянуть чуток назад, сделать продольный огневой мешок, сверху напоминающий трезубый гребень. Перестроение санкционировали на второй день, когда ситуация была аховая и требовалось срочно принять меры, когда казалось, что еще немного и все — русские полки полягут полностью без шанса на победу. Да и лежащий без сил государь оптимизмом не заражал. Пришлось трем генералам: Митюхе, Алларту и Шереметьеву брать ситуацию в свои руки, выправлять положение. Да к тому же драгунский корпус Меньшикова вместе с калмыками здорово подсобил, оттянул на себя большие силы врага в самый опасный момент — во время перестроения, недаром ведь опытные командиры стараются бить в первую очередь встык между полками или на худой конец батальонами. Процесс притирки занимает немало времени в любом отряде, и чем он больше тем сложнее он проходит. Человек хоть и 'стадное животное', но вот размер этого 'стада' подразумевает число много меньшее, нежели размер батальона, не говоря уже о более крупных формированиях!

Ну а ударить войско в момент, когда оно меняет свою формацию — это первейшая реакция противника, все равно что натравить пса на бегущего человека: хочет того или нет, но инстинкт четвероногого возьмет верх над любой командой. Так и тут. Пока русские войска, воспользовавшись передышкой, меняли позиции, польская конница вместе с отрядами наемников насела на правое крыло, измотанное двенадцатичасовым боем сильнее остальных.

В тот момент казалось, что союзники вот-вот прорвут линию обороны и выйдут в тыл центру, окружат, а после уничтожат. Европейцам к кровавой бойне не привыкать, что не год, то война или очередное подавление восстания!

Положение спасли драгуны с калмыками. Первые под командованием генерала Меншикова ударили во фланг шляхтичам, попутно смяв отряды Жмара и Кройца, славившиеся отменной выучкой, но дрянной дисциплиной. Больше семи тысяч бронированных крылатых гусар столкнулись с легко защищенной русской кавалерией. И вроде исход любому ясен — драгуны должны проиграть, но не тут то было! Зеленые мундиры словно ледокол пронеслись по сверкающему стальному льду, казавшемуся несокрушимым.

Грохот пальбы пистолей, ручных мортир и лязг сабельных ударов разносились на многие версты. Шляхта пыталась теснить русских конников, но те не поддавались, только сильнее вцепились во врага…

Бойня достигла апогея, когда в лоб шляхте ударил коломенский полк при поддержки семи 12-фунтовых колпаков, а довершил разгром поляков удар калмыцкого отряда, забросавшего гусар стрелами в излюбленной степняцкой тактике: выпустил три-четыре стрелы и отступил, подождал и снова вышел на огневой рубеж.

Австрийцы с саксонцами пытались помочь погибающей коннице, даже кинули на выручку еще один отряд в тысячу горячих голов, но те положение спасти не смогли. Да и как бы им это удалось, когда шляхта уже улепетывала с такой скоростью, что о раненых гонористых бойцах забыла, словно их и не было.

Тот бой не закончился даже с прекращением самого боя. Раненых солдат противника никто с поля боя не забрал и не добил. Союзники видимо боялись, а русские не могли — государь не отдал приказа, потому как был без сознания. В общем наслушались обе стороны стонов и ругани на год вперед. А ведь не барышни сражались, знали на что шли, не раз и не два убивали вражин, но к такому психологическому выверту оказались не готовы.

— Это что же они так и лежат на поле боя? — удивился я.

Митюха замялся и с неохотой ответил:

— Некуда нам вражин класть, а добивать — людей лишний раз злобить, своих ребят я точно на такое не отправлю.

Однако зверствовать нам не с руки, да и противника ослабить надо, так что вывод однозначен:

— Пошлите парламентера, пусть они своих солдат забирают, но перед этим гляньте живых командиров, может с пяток найдется. Если же до вечера похоронных команд не будет, придется всех сжечь.

— Как же так… — нахмурился Прохор. В его видении только что нечто разительно поменялось, вон как на меня уставился, того и гляди рот как рыба выброшенная на лед откроет.

— Зараза нам не нужна, а рыть могилы каждому — дело хлопотное и ненужное, чай враги, а не товарищи. Все ясно?