Отца ранило пулей в грудь. Он был жив, и его, как и других мужчин, взяли в плен, заковали в кандалы и привязали к лошади. Моя мать вместе со мной спряталась в зарослях бамбука у ручья. Лошади вязли в топкой грязи рисового поля, и американцы, не сумев догнать пытавшихся спастись крестьян, методично расстреливали беглецов. Они охотились за ними с жестокостью коршуна, напавшего на выводок цыплят.
Моему отцу и некоторым его товарищам особенно не повезло. Отец был известен в наших краях как повстанец, который продолжал борьбу против американцев, хотя большая часть революционных войск уже сложила оружие. Вместе с другими партизанами он ушел в горы, и они спускались из своих убежищ только в начале сезона дождей, чтобы помочь сажать рис тем, кто остался в деревне. Отец и его товарищи думали, что американцы не осмелятся их преследовать по раскисшим от дождей дорогам. Они не знали, что американцы были полны решимости отомстить за гибель патруля, состоявшего из американских солдат и филиппинских предателей, уничтоженного партизанами в июле. Тогда власти побоялись к нам сунуться. Повстанцы были горды собой. По близлежащим деревням распространилась весть: американский патруль, в который входили и продавшиеся филиппинцы, попал в засаду между деревнями Ликау и Тилад и полностью уничтожен. Всем, кто входил в патруль, отрубили головы.
Моего отца выдали американцам несколько предателей-филиппинцев. Кроме него как руководители повстанцев в нашем районе были опознаны дядюшка Бино и дядюшка Имо. Их отделили от других и погнали впереди колонны, привязав к лошадям, на которых скакали американцы. С плачем пошли за ними моя мать и другие женщины деревни, прижимая к груди испуганных детей — единственную ценность, которую им удалось спасти. Это было похоже на процессию людей, просящих милосердия у святой Девы.
Отец страдал недолго. Привязанный к белой лошади, на которой сидел белый солдат, он изошел кровью на грязной дороге. Мы были у развилки, когда американцы увидели, что отец мертв. Они остановили процессию. Солдаты подошли к телу отца, приподняли за волосы голову, чтобы убедиться в том, что он действительно умер. Потом солдат что-то крикнул, сплюнул в грязь, и в тот же миг, застывший в вечность, в руках американцев сверкнули сабли и обрушились на мертвое тело отца. По лесу разнеслись громкие крики, поднявшие в воздух стаи испуганных птиц.
Американцы развесили руки и ноги отца на нижних ветвях дерева манго как грозное предостережение всем живущим здесь: вот что ждет всякого, кто совершит то, что совершил мой отец. Тело его они привязали на мосту, ведущему к Сарате, а голову положили в мешок и взяли с собой.
Мне было тогда семь лет, и я видел все это своими глазами. Когда мы пришли в Сарате, центральная его улица Реал была разукрашена разноцветными флажками, оглушительно грохотал оркестр — город торжественно встречал «экспедицию». На площади толпились сотни людей, не сводя глаз с большого стола перед зданием муниципалитета, уставленного роскошными яствами в честь американских победителей. Возле стояли представители городской власти и политиканы, приехавшие из Манилы. Толпа глазела на их богатые одежды и довольные лица. Там я впервые и увидел дона Амбросио Вентуру.
Он был главной персоной на празднике. В белом пиджаке и белых брюках, белых ботинках и белой шляпе с черной лентой. На шее — красный галстук, аккуратно подстриженные и напомаженные бакенбарды, прямой, как его трость, украшенная ракушками. На пальцах два поразительных по красоте бриллиантовых кольца. Он выглядел восхитительно.
Дон Амбросио Вентура возглавлял делегацию, приехавшую из Манилы, чтобы отпраздновать возвращение американцев из победоносного похода против повстанцев в районе Сарате. Только позже я узнал, что для дона Амбросио Вентуры это был лишь один из способов выразить свои чувства. Прошло уже несколько лет после того, как он вышел из состава кабинета министров Первой Филиппинской республики, чтобы доказать американцам свою полную лояльность. Он был абсолютно уверен в том, что на Филиппинах нет национальной силы, которая сможет нанести поражение американским войскам, и что американцы будут более цивилизованными поработителями, чем испанцы. И он хотел только одного — занять прочное положение в гражданском правительстве, созданном американцами на Филиппинах.
Жители Сарате не знали, по какому поводу устроено торжество. Развевались флаги, играл оркестр, стол был уставлен угощениями, от одного вида которых текли слюнки. Взоры собравшихся были устремлены на гордых победителей. Крестьяне, у которых сердце разрывалось от горя, были не к месту на этом торжестве. Посреди площади стоял солдат и шестом, увенчанным отрубленной головой, приветствовал пришедших на праздник.
Дон Амбросио произнес перед собравшимися речь. В этой столь же пышной, сколь и путаной речи он заявил, что филиппинцы ведут себя нечестно по отношению к американцам, и указал на голову моего отца, выставленную, как жупел, в центре площади. Он расписал, какие радости ждут филиппинцев, чью судьбу отныне будут решать американцы. А чтобы еще больше утвердить нашу веру в счастливое будущее Филиппин, рассказал о создании федеральной партии, которая будет защищать наше право стать частью Соединенных Штатов.
Я был тогда совсем ребенком и поэтому ничего не понял из того, что говорили и что случилось в тот день, но я хорошо помню, как пыталась бороться моя мать. Когда дон Амбросио Вентура перечислял блага, которые получат Филиппины от присоединения к Соединенным Штатам, моя мать вдруг выскочила на середину площади, оставив меня одного. Я посмотрел на дона Вентуру и громко заплакал. Между тем мать изо всех сил ударила по шесту, на который была надета голова отца. Когда шест упал, она с криком схватила голову, вокруг которой уже роились жадные мухи, и устремилась, как раненая лань, к церкви. Люди на площади начали креститься. Они поняли, что мать хочет спрятать хоть какую-то часть тела отца в святом месте и похоронить ее по-христиански.
Чиновники муниципалитета заволновались, американцы пришли в ярость. Глаза дона Амбросио Вентуры метали громы и молнии. Он закричал, приказывая остановить мать, пока она не успела скрыться в церкви. Два солдата кинулись за обезумевшей матерью и схватили ее перед самым кладбищем, рядом с церковью. Голова отца покатилась по улице. Его угнетали всю жизнь, и даже мертвого лишили упокоения.
Я был вне себя от горя. В сердце осталась рана, которая никогда не заживет. Мать сразу же посадили в тюрьму, а меня на несколько дней приютил дядя. Затем, как говорят, по просьбе моей матери, я был отправлен сюда, в Манилу, в дом моего двоюродного дяди Сальвадора Макато.
С тех пор я и живу с ним. Он уже совсем старенький, наполовину слепой. Дядя усыновил меня, обо всем рассказал, все объяснил. Женился он уже старым, детей своих у него не было, и он относился ко мне как к родному сыну. Дядя наполнил смыслом мою жизнь, стал моей совестью.
Мне было тринадцать лет, когда он поведал мне о смерти моей матери. По рассказам людей, к тому времени, когда ее выпустили из тюрьмы, она совсем потеряла рассудок. Мать бродила с мешком по дороге от Ликау к Сарате и собирала в него ветки и камни: она думала, что собирает части тела моего отца. Однажды вечером во время сильной грозы мать увидела призрак отца. Он велел ей идти туда, куда дует ветер, и она долго шла, пока не взобралась на вершину холма. Твердо веря, что непременно соединится с отцом, она обняла его призрак и шагнула в пропасть.
Дядюшка Сальвадор был очень добр ко мне, и это скрашивало мое сиротство. Совсем молодым он уехал из Ликау, чтобы попытать счастья в Маниле. В Бинондо дядя обучился ремеслу часовщика. Когда филиппинцы начали борьбу против испанского владычества, он тайно примкнул к Катипунану49, был среди филиппинцев, окруживших Манилу в последние дни власти испанцев на архипелаге. Потом стал одним из «стрелков смерти», филиппинских снайперов, которых боялись и испанцы и американцы. А когда Америка отказалась от своего обещания дать нам свободу, дядя Сальвадор присоединился к сражавшимся в Санта-Ане, Марикине и других районах Булакана. В битве при Тульяхане он был ранен в правую ногу осколком снаряда. Американцы схватили его и заключили в один из лагерей для пленных партизан. Потом Первая республика капитулировала, американцы отпустили дядю домой, и он стал скромным манильским часовщиком. Копаться в механизме часов, говорит дядюшка, чрезвычайно интересно, потому что время — ангел нашей истории. Вновь и вновь он повторял мне, что надежды, зародившиеся у него в те давние времена, живы. Он верит, что человек не может сформироваться без борьбы.
