— Ненето, я обязана тебе заявить, что это просто вопиющая несправедливость. Если у вас были возражения, почему вы мне сразу не сказали? Нет, вы тянули до последней минуты, а потом за моей спиной приняли решение!

— Ну выслушай меня, Менчу! Никто не возражал, пока сегодня утром Дику Санчо не шепнули, что в одной газете готовится разгромный репортаж о твоем вечере. Поверь мне, Менчу, дорогая! Нам с Маритой уже доставили костюмы бродяг от Рамонинга, ты можешь себе представить, каково нам было решить, что мы не идем. Весь квартал в жутком настроении. Мы все тебя обожаем, Менчу, но никто не хочет подставляться- Ты же сама не захотела бы, чтобы из-за твоего вечера люди шли на риск, НУ правда, Менчу!

— Слава богу, у меня есть другие друзья, которые ради меня пойдут на любой риск. И завтра все они будут здесь.

— Ты не устроишь завтра вечер!

— И как еще устрою! Мы живем в свободной стране, ясно?

— В таком случае, я тебе желаю... Увидим, что будет в газетах, Менчу, дорогая.

— И я тебе желаю, Ненето. Не знаю, как там ты, но меня газетный репортаж не остановит.

Сразу после этого Менчу Пардо позвонила закадычной подруге Ширли Сантамария, однокласснице по монастырской школе, которая теперь заведовала отделом светской хроники. Ширли Сантамария немедленно объявила, что не только будет на вечере у дорогой Менчу, но еще и приведет в действие все журналистские пружины, чтобы снять любые нежелательные упоминания о вечере дорогой Менчу. В более счастливые времена можно было не сомневаться в том, что верная Ширли (выпускница престижной школы, которая не за того вышла замуж опишет любой вечер дорогой Менчу во всех его ослепительных подробностях, и странно было сейчас умолять ее сделать так, чтобы в газетах ничего не появилось о приеме в доме Менчу Пардо. Но меняются даже колонки светской хроники, и, как Менчу Пардо сказала себе, «надо идти в ногу со временем».

Потом она почти всю ночь сидела у телефона, обзванивая приглашенных. Это было неслыханно. Никто не сказал «нет», но все говорили, что ещё не знают, сумеют ли быть. «Может быть» — в ответ на приглашение Менчу Пардо!

От Моне Пардо, когда он ввалился в дом, после двадцать четвертой лунки или чего-то в этом духе, толку было мало. Его гости тоже не были уверены, что смогут прийти.

— Экономия, понимаешь, и все такое, — пробурчал Моне Пардо.

Это было последней каплей.

— Экономия? — взвизгнула Менчу. — Кто может попрекнуть нас в том, что мы не экономим?!

И она с яростью начала перечислять.

Старшему сыну было обещано кругосветное путешествие в связи с окончанием школы в этом году. И они собирались поехать целой компанией — все за счет Пардо. Так что, не пришлось разве бедному мальчику пойти на жертвы и отказаться от поездки из-за борьбы за экономию? Не они ли, его собственные родители, убедили мальчика, что он будет вынужден довольствоваться новой машиной в подарок? Машина — всего-навсего «тойота», пусть даже с кондиционером и стереосистемой! А старшая дочь? Ей исполняется восемнадцать, и родители обещали устроить ей первый бал в «Хилтоне», а вместо этого, все из-за той же экономии, потребовали, чтобы бедняжка обошлась домашней вечеринкой и поездкой на «Экспо-70». А новая летняя резиденция в Багио? Разве они, опять-таки борясь за экономию, не заставили всю семью ограничиться пляжным домиком в Батангае? Чего только она, Менчу Пардо, не лишила свою семью, потому что понимает: нынче трудные времена, нынче экономия!

— Все говорят, — промямлил засыпающий Моне Пардо, — что нужно проявлять еще и общественную сознательность.

— Общественную сознательность! — возмутилась Менчу Пардо. — Да я с ног падала, пока строила этот коттедж, или что это было, для малолетних преступников или нет, сирот, или слепых там! Не помню для кого, не важно! Да неужели я хоть раз упустила возможность принести пользу моей стране и моему народу? Нет, ты скажи!

Но Моне Пардо уже давно крепко спал.

Вечером следующего дня, когда пробил решающий час, Менчу и Моне Пардо приготовились к самому страшному. Наряженные как огородные пугала — костюмы специально шились у Питоя, в настроении столь же мрачном, сколь мрачно выглядят те самые вороны, против которых ставят пугала, они сидели рядышком на бамбуковой скамейке перед преображенной лужайкой, ярко освещенной прожекторами.

Два наемных комбо устанавливали инструменты на эстраде, громко переругиваясь между собой. Около свалки повара из ресторана суетились у спиртовых горелок и жаровен. Официанты в форменной одежде сновали по лужайке, лавируя между хибарами, допотопными маршрутками и тележками. В зачерненной воде бассейна плавала дохлая собака — из пластмассы.

В девять никто не явился, и Моне Пардо улизнул в бар, оборудованный в виде забегаловки. Менчу Пардо осталась на скамейке в угрюмом ожидании. До нее доносился стук каблуков сына, раздраженно вышагивавшего по гостиной, и, голос дочери, стонавшей в телефон, — еще одна подруга позвонила, чтобы сказать, что «мать с отцом не выпускают из дому, говорят, на улицах революция».

Телевизор в гостиной прямо разрывался от сообщений о том, что вытворяют студенты на площади Миранда.

Менчу Пардо вызвала горничную.

— Выключите телевизор, — сдержанно распорядилась она.

Через минуту из гостиной донесся негодующий вопль.

— Я же смотрю телевизор! — кричал сын.

В половине десятого явился Бимби Эскурдиа, перепуганный донельзя.

— Менчу, детка, это похоже на конец света! Я думал, я не доберусь. На Тафт-авеню и в Эрмите идет настоящее побоище. Два раза останавливали мою машину, понадобился весь мой шарм, чтобы меня пропустили! Что происходит с нашей страной?

Бедный Бимби не пришел в себя даже после двух порций сангрито.

— Менчу, детка, можешь считать меня ужасным человеком, но, радость моя, если я не попаду в постель, я просто свалюсь с ног, нервы не выдерживают, а потом, я думаю, все равно сегодня никто не придет, это трагедия, это катастрофа, мне за тебя очень больно, детка, что так вышло с твоим очаровательным вечером, но, если я сейчас же не лягу, завтра я не человек; поэтому я с тобой прощаюсь и еще раз тебе говорю, это ужас, что погублен твой вечер, а мы с тобой столько сил положили, чтобы всем было весело. Спокойной ночи, Менчу, детка, и ты не против, если я пришлю счет завтра с утра пораньше?

К десяти ввалилась кучка молодежи, но никто не проявил интереса к декорациям на лужайке, а все поднялись наверх, заперлись в комнатах детей и там танцевали под стерео.

В половине одиннадцатого приехала Ширли Сантамария.

— Что творится, Менчу, дорогая моя? Где гости? Я думала, что приехала очень поздно. Ты меня прости, понимаешь, нужно было сдать материал. Кстати, не забыть проверить, правда ли, что дочка Иразу вышла замуж в Испании. Ненето и Марита здесь?

— Нет, — ответила Менчу Пардо.

— Не пришли?

— Никто не пришел, — ровным голосом объяснила Менчу.

Ширли Сантамария ошалело обвела взглядом лужайку. На нее, выстроившись в линейку, смотрели официанты. Один из музыкантов, играя, тоже глядел на нее. Моне с полным бокалом в руках, улыбаясь, шел к ней через лужайку. На его голове красовалась изодранная соломенная шляпа.

— Никто не пришел? — спросила Ширли, изумленно подняв брови.

— Никто, — пожал он плечами.

Ширли повернулась к Менчу Пардо, застывшей на нелепой бамбуковой скамье.

— Но, Менчу, дорогая, а вся эта еда! Что вы собираетесь делать со всей этой едой?

— Не знаю! И знать не хочу!— завизжала Менчу Пардо, вскакивая со скамейки.— Пускай все выбросят! Сожгут! Свалят в бассейн! Мне все равно!

Она с рыданиями бросилась в дом.

Моне Пардо плюхнулся на скамейку. Ширли Сантамария глянула на него и положила руку ему на плечо.

— Не переживай, Моне,— сказала она.— Я все сделаю.

На другой день в вечернем выпуске появилась колонка светской хроники Ширли Сантамария. В ней говорилось:

«Экстравагантные богачи отнюдь не так бессердечны, как их изображают. Вот утешительный тому пример. Вчера Рамон и Кармен Пардо отмечали 24-ю годовщину свадьбы, и хоть Менчу Пардо славится умением собирать сливки общества на вечера, которые она устраивает с большой выдумкой, в этом году она решила не приглашать гостей. «Сейчас у людей нет настроения ходить на приемы»,— говорит Менчу, которую серьезно тревожит проблема волнений среди студенчества и городских низов.