ЛЮБОВЬ-71
Где я с ним познакомилась? Как вы можете спрашивать об этом в такую минуту? Я сейчас не в силах вспоминать тот день! Вы что, с ума сошли или у вас нет ни капли жалости?
Ах, нет, извините. Ну правда, извините, я не собиралась так на вас набрасываться. Да нет, я все понимаю, репортер должен делать свое дело, как всякий человек, у вас же работа. Просто не выдержали нервы, вот и все. Простите. Так где я с ним познакомилась? Сейчас я вам все расскажу. Может быть, мне легче станет.
Первый раз я увидела Мона в нашей школе. Смешно, да? Потому что я училась не где-нибудь, а в монастырской школе Ледимаунт, сами знаете: одни девочки, все так исключительно, суперпрестижно. На первой большой перемене мы разговариваем только по-испански, на второй — только по-французски. По средам бальные танцы, по субботам верховая езда. За столом все сидят пряменько, даже когда подают суп. Попробуй хоть капельку нагнуться — тут же получишь от мадам Визитасьон. Монахинь мы зовем мадам.
Господи, кажется, что все это было сто лет назад! А вообще-то прошел всего год. Помните, когда были демонстрации перед Конгрессом и дворцом президента? Монахини перепугались, и у нас целую неделю не было занятий. Я училась в старшем классе у мадам Терезы.
Когда занятия возобновились, мадам Тереза сказала: было бы разумно, если бы мы уяснили себе, что же происходило на улицах. И она заявила, что собирается пригласить в школу одного из молодежных вожаков, чтобы он выступил у нас и объяснил нам, из-за чего шли демонстрации.
Вот так и увидела я в первый раз Мона. Мона Пинь-еду. О нем уже тогда много говорили — один из зачинщиков демонстраций, один из тех, кто ворвался во дворец, один из тех, кого ранили на мосту Мендиола. Это его полиция арестовала в больнице и увезла в тюрьму. Фотографии Мона обошли все газеты — «Пылкий комми» его называли.
Я думаю, что поэтому мадам Тереза и остановила свой выбор на нем: уж если приглашать в школу Ледимаунт радикала, так самого радикального. В одно прекрасное утро девочек из старших классов собрали в гостиной для посетителей (монахини не согласились, чтобы радикал выступил в одном из классов или в актовом зале) и привели туда Мона.
Началось с общего разочарования. Мы все так волновались, ожидали увидеть что-то наподобие чудища, изрыгающего огонь и дым. И входит Мон — обыкновеннейший парень: худощавый, темно-смуглый и очень плебейского вида. У меня он вызвал такое презрение, что даже смеяться над ним не хотелось. Он был такой простецкий, понимаете? Я подумала про себя: и это герой Мендиолы?
Надо сказать, говорил он очень хорошо: пылко, но сдерживая себя. Однако я заранее решила, что он мне не понравится. После его выступления должна была начаться дискуссия, но ни одна из старшеклассниц не осмеливалась ни задать вопрос, ни опровергнуть то, что он сказал.
Тогда встала я.
Я его высмеяла за наивность. Я сказала, что не могу согласиться с картиной общества, которая искусственно сведена к двум цветам: черному и белому. Богатые — жестокие эксплуататоры, а бедные — их жертвы. Ну как может нормальный человек делать такие примитивные обобщения? Я ему сказала, что все богатые люди, которых я знаю, и осознают ответственность за свое положение в обществе, и стараются не употребить свои возможности во зло. Да мой собственный отец, сказала я, платит по справедливости всем, кто у него работает, а мать у меня занимается благотворительностью.
Мона задели мои слова. Он заявил, что я наделена апломбом, характерным для представителей моего класса. Я возразила: апломбом наделен он и ему подобные. Мы с ним проспорили не меньше часа, а мадам Тереза и девочки слушали нас с ужасом. Думаю, что моя смелость потрясла их не меньше, чем нахальство Мона.
И знаете, чем все это кончилось? Я спросила, хватит ли его на то, чтобы прийти к нам в дом, познакомиться с моей семьей и посмотреть, не переменит ли он после этого свою позицию. Он принял приглашение — а что ему оставалось? И в воскресенье... Не могу, не могу я говорить об этом! Почему вы заставляете меня об этом говорить? Оставьте вы меня в покое!
Простите. Постарайтесь понять, мне-то сейчас каково. Да нет, ничего, все в порядке. Нормально все, совершенно нормально. Мы говорили, как он впервые пришел к нам домой.
Я всех предупредила о его приходе, и все очень мило к этому отнеслись. Дома были и отец, и мать, и Марго, моя старшая сестра, которая сейчас на курсах хорошего тона в Швейцарии. Если бы жизнь пошла по-другому, быть бы и мне там сейчас вместе с ней. Большая радость!
Мон явился около пяти, мы все расселись на лужайке перед домом, отец налил Мону выпить, мать подала закуски и стала расспрашивать о семье. Мон рассказал, что его отец работал на фабрике, пока не получил производственную травму, а теперь никак не найдет себе место. Мать берет белье в стирку, старший брат — таксист, в доме еще пятеро малышей. Семья самовольно построила себе хибару в Тондо44, Мон тоже работает на такси, зарабатывает себе на учебу в колледже.
Отвечая на расспросы, Мон опять начал горячиться, но теперь я предоставила отцу возможность спорить с ним, а сама сидела и слушала их споры о сложившемся положении дел, о социальной справедливости, о коммунизме, о частной собственности, о движении протеста.
Отец был полон сочувствия, он вел себя до того корректно, что я возгордилась им. Я считала, что доказала Мону свою правоту: человек не обязательно мерзавец только оттого, что богат. Отец предложил устроить на работу отца Мона и его старшего брата тоже. А мать сказала, что приготовила чек для нуждающейся семьи, так почему бы не передать чек матери Мона с ее пятью малышами.
Но Мон объявил, что его неправильно поняли, — дело не в его семействе, а в социальной системе, допускающей, чтобы меньшинство имело все, что душе угодно, когда у большинства нет ничего.
Мон будто даже обиделся и стал поспешно прощаться. Я пошла провожать его до ворот, стараясь быть с ним помягче, и, когда мы прощались, он уже опять .улыбался.
Возвращаясь на лужайку, я услышала разговор.
— А я думала, у него на голове рога, — говорила Марго.
— Ну я-то ожидала, что он о двух головах, — засмеялась мать.
— Помяните мое слово, — сказал отец, — молодой человек вернется. Так что, дорогая, держи свой чек наготове.
— Ох, знаю, — вздохнула мать. — Все они одинаковые. Сколько я их, таких, встречала! Сначала задирают нос, а потом приползают на коленях.
— Не умеют они ценить добро, которое им делаешь, — сказал отец. — Что бедные стоят за бедных, это логично. Но когда состоятельные люди, которым нет в этом никакой нужды, сил своих не жалея, хлопочут за бедных — это больше чем простая справедливость. А они еще твердят нам о социальной справедливости!
Я слушала, о чем говорят мои родные, и понимала, что уже никогда не смогу относиться с уважением ни к кому из них. Рассуждения Мона во время наших двух встреч не убедили меня в порочности общества. В этом убедила меня собственная семья, когда я услышала разговор на лужайке в воскресных сумерках. Я поняла, что уже нахожусь по другую сторону баррикад.
Ну правда же, я в полном порядке, дайте мне досказать. Мне надо выговориться. После того воскресенья я больше всего боялась, что Мон снова придет. Если он явится — выйдет, что отец прав. А уж тогда мне совсем не во что будет верить.
Поэтому после того воскресенья я каждый день молилась — молилась, чтоб он не пришел. Каждый день я о нем думала — в надежде, что никогда его больше не увижу.
Так что можете себе представить, как скверно стало у меня на душе, когда чуть больше чем через неделю я застала его на нашей лужайке.
Я холодно смотрела на него, пока горничная не оставила нас вдвоем.
— Вернулся, значит, — сказала я.
— А что делать, — ответил Мон.
— Матери нет дома. Ничего, я знаю, куда она положила чек.
