Губы Фила шевелились, пытаясь выговорить слова, возникавшие в его мозгу:

«Илокано ка? Ано на, паисано? Комуста?»²⁹ А может, ему надо прямо представиться? Но как? Губы его дрожали, не справляясь с незнакомыми фразами, и он все больше робел и заикался.

Внезапно ему почудилось, что он вообще случайно попал в чужую компанию, где он никому не нужен. Все, что Фил до сих пор пытался скрыть, все выплыло на поверхность: его возраст, его лицо, его корявые, мозолистые руки. Он понял это в тот миг, когда хотел пожать руку первому пареньку, который подошел к нему с дружеской улыбкой. Фил спрятал свои руки в карманы. Руки были холодными и мокрыми.

Теперь ему хотелось, чтобы Тони был рядом. Тони бы знал, что надо делать. Он бы очаровал этих молодых людей своей улыбкой и учеными словами. Фил решил уйти, но его окружало беспокойное море тел, казалось, они надвигались и отступали как волны, и вырваться из их плена было невозможно. Все кругом болтали, главным образом по-английски. Лишь изредка он слышал восклицания на родном языке, словно доносившиеся из далекого прошлого, из времени детских игр, длинных тенистых вечеров на деревенской пласа, фиестас, миса де галло³⁰.

Их голоса звучали как музыка. Все было родное. И все чуждое... Этот парадокс смущал его, но ощущение было именно таким, и он не знал, не являлось ли оно на самом деле горьким сожалением обо всех этих прошедших годах, проведенных вдали от родины. Он любил их всех — это было самой отчетливой его мыслью, и он повторял ее без конца, расхаживая между танцорами и делая вид, что он им не чужой.

Время шло, а он так и не мог ни с кем заговорить. А что, если бы он взобрался на стул и обратился к ним с одной из своих пылких речей, записанных в его волшебном звучащем зеркале?

«Дорогие земляки, прекрасные дети Жемчужины Восточных Морей, слушайте меня! Я Фил Акайян. Я пришел предложить вам свои услуги. Располагайте мной. Я ваш слуга. Скажите, куда вы хотите поехать, что хотите увидеть в Чикаго. Я знаю каждый фут приозерных дорог, каждый сад, каждый парк, все музеи, все универмаги и даже планетарий. Позвольте мне быть вашим гидом.

Я предлагаю вам бесплатную экскурсию по Чикаго, а потом — обед в моей квартире на Уэст Шеридан-роуд: свинина адобо и цыплята реллено, выбирайте, что хотите. Ну как насчет этого, земляки?»

Нет, это было бы слишком глупо. Они бы подняли его на смех. Он почувствовал сухость в горле, а по лицу его катился пот. Пока он вытирался носовым платком, с ним чуть не столкнулась маленькая гибкая девушка, и на мгновение ему показалось, что он сейчас упадет в обморок от нахлынувшей на него волны запахов. Это были давно забытые ароматы, эссенция цветов камии, иланг-иланг, дама де ноче.

Двое пареньков с прилизанными, напомаженными волосами сидели рядом со свободным креслом. Он опустился в него и сказал по-илокански:

— Разрешите пригласить вас ко мне домой?

Юноши вскочили, извинились по-английски и поспешно ушли. Он вытер пот со лба, но вместо того чтобы отчаяться, почувствовал прилив смелости, словно он сделал решительный шаг вперед по пути бесстыдства. Приблизившись к другой группе, он повторил свое приглашение, и девушка с родинкой на верхней губе ответила ему:

— Спасибо, но у нас нет времени.

Когда он двинулся дальше, он почувствовал, как его провожают взглядами. Один раз какой-то юноша подошел к нему, но, как только Фил заговорил, он сказал: «Извините», — и удалился.

Они все от него удалялись. Словно по общему сговору решили избегать его, не замечать его присутствия. Может быть, сами они не были ни в чем виноваты. Может быть, так их проинструктировали. А может, его вид отпугивал их? Эта мысль терзала его.

Немного спустя, разгуливая по верхнему холлу среди танцоров, но в полном одиночестве, он обратил внимание, что кое-кто из них спускается по лестнице, а остальные шумными стайками втискиваются в два лифта, чтобы внизу через вращающуюся дверь выйти на улицу. Он последовал за толпой, спускавшейся по лестнице. Сквозь стеклянную дверь он увидел, как они усаживаются в автобус, ждавший их близ станции подземки «Диарборн».

Снег больше не шел: он быстро таял на солнце, превращаясь в жидкую грязь.

Фил побрел бесцельно, сам не зная куда, и тут кто-то тронул его за рукав. Это был один из танцоров, совсем еще мальчик, высокий и гибкий.

— Извините, пожалуйста, — сказал он.

Только тут Фил понял, что стоит между другим юношей с фотоаппаратом и группой танцоров, которая позирует ему у входа в отель.

— Простите! — сказал Фил и отскочил в сторону.

Толпа разразилась хохотом. И тут все поплыло у него перед глазами, как в кинофильме вне фокуса, но потом постепенно лица стали четкими, он увидел грязь на мостовой, где стояли танцоры, позируя. Солнце отбрасывало тень к их ногам.

«Пусть себе забавляются, — подумал он. — Они молоды и приехали в чужую страну. Я не имею права ломать им программу, не имею права навязываться».

Он смотрел на танцоров, пока последний из них не сел в автобус. Их голоса доносились до него сквозь шум уличного движения. Они махали ему руками и улыбались, когда автобус тронулся с места. Фил поднял руку, чтобы помахать им в ответ, но вдруг замер и не закончил жеста. Он обернулся, чтобы посмотреть, кому же они махали. Там, за его спиной, не было никого, кроме его собственного отражения в зеркальном стекле двери, двойного изображения его самого и еще — гигантского дерева с корявыми ветками, раскинутыми, как руки в любовном объятии.

ки. Рис был холодный, зато суп горячий и вкусный. Фил ел и прислушивался к шагам снаружи.

Потом он лег на софу, и усталость охватила его, но он изо всех сил старался не спать. Он смотрел в потолок, и ему казалось, будто он уплывает в сон, и все же он не закрывал глаза, полный решимости бодрствовать.

Он смотрел на этот потолок так много лет, что запомнил каждый кусочек: отсыревший когда-то угол в пятнах копоти и грязи, с разводами, похожими на пограничные линии между странами, заключившими вечный мир, чьи границы отныне неизменны. Он запомнил извилистые линии внутри этих стран, похожие на реки, впадающие в моря, и другие разводы и пятна, обозначающие какие-то города, мысы или полуострова, и паутину, которая от времени и грязи превратилась в бахрому цвета старой ржавчины.

И всякий раз, когда он смотрел на потолок в своей комнате, Фил старался увидеть, не изменились ли за ночь границы, не исчез ли какой-нибудь город, и кому пришлось уступить, и кто хитростью или коварством добился, чтобы пятно, которое было городом, вдруг исчезло, а на месте его появились другие пятна, еще безымянные, пока он не придумал им названия. Это была захватывающая игра, и он мог играть в нее один, забывая о времени.

Так он лежал с широко открытыми глазами, пока города, реки и границы не слились и не превратились просто в грязные разводы. Он не хотел засыпать до прихода Тони. Но скоро глаза его закрылись, преодолев сопротивление ослабевшей воли: он слишком устал и измучился, чтобы бороться со сном, — и тогда он услышал звуки и голос. Тони был в комнате и горел желанием поделиться собственными новостями.

— Я изобрел новый способ держаться на воде, — говорил он.

— Кому это нужно — держаться на воде? — спросил Фил.

— Всегда пригодится. Скажем, на случай кораблекрушения, — сказал Тони.

— Плевал я на кораблекрушение. Я должен рассказать тебе о танцорах, — сказал Фил.

— Но это очень важно! — настаивал Тони. — По моему способу ты сможешь держаться на воде до бесконечности.

— Кому это нужно — до бесконечности?

— К примеру, если ты на корабле... Я хочу сказать, если ты вдруг почему-то окажешься один без всякой помощи посередине Тихого или Атлантического океана, тебе нужно будет держаться на воде, пока не подоспеет спасение... если только оно подоспеет, — объяснил Тони.

— Лучше бы ты придумал способ добраться до берега, пока акулы тебя не учуяли. Вот и думай.

— И придумаю, — сказал Тони обескураженно, словно заранее знал, что такого способа нет, а потому его открытие бесполезно.