Архиепископ не мог более продолжать свой поиск тишины, ибо его одолевали сомнения, и не мог обрести одиночества в своей хижине над рекой, ибо душа его была смущена, и в полнолуние он сбежал оттуда, и вернулся во дворец, и занялся делами епархии, но все ему казалось не то и не так, и он начал ссориться со своими канониками и со своими священниками, с грандами и губернатором, пока в городе не стали говорить со смехом, что чудо кончилось, и старый дьявол снова стал дьяволом.

Но когда ущербный месяц померк, архиепископ вернулся в свое убежище на реке, суровый и неистовый, словно вновь шел в бой и наводил мушкет на врага. Он заглянул в темную хижину, где провел столько долгих часов в созерцании, и не почувствовал никаких сожалений, никакой душевной тоски по тем временам, а только глубокое смущение и стыд, ибо знал, что созерцание было таким же абсурдом, как его слава святого человека,— еще одна маска на еще одном маскараде. Его бегство от иллюзий было само по себе иллюзией, и эта хижина — всего лишь еще одной раковиной, которую он должен покинуть, точно такой же, как пустынный остров, или монастырь, или пышный камзол и шляпа с пером.

Не в силах вынести зрелища своей кельи, которая теперь казалась ему тюрьмой, он вышел в рощу и спустился к самой реке, к дружелюбной реке, коричневой реке, которая играла с ним в детстве и одарила первой любовью в юности. Речная зыбь едва мерцала в безлунной тьме. Ночь была черна, как летучие мыши там, в верховьях реки, и ему подумалось, что эти твари мудры, ибо избегают дневного света и предпочитают темноту, когда мир сбрасывает свою маску и лежит беззащитный, объятый невинным сном. Но он молил раньше света, который наряжает и приукрашает, а не темноты, которая раздевает и разоблачает, открывая тайны любовников в постели или спящего в сонном вскрике. Одни лишь летучие мыши видели мир обнаженным.

Он раздумывал об этом парадоксе, когда вдруг заметил, что рядом с ним стоит женщина, и, вглядевшись, увидел, что она без вуали и задумчиво смотрит на него, и распущенные волосы обвивают ее, взлетая на ветру, а цветы белеют в ее волосах.

— Готов ли ты, господин мой?— тихо спросила она после того, как они печально и безмолвно приветствовали друг друга.

— Да, Херонима, я готов,— ответил он еще тише и суровее, чем спросила она.

Она ожидала в недоумении, но он ничего больше не прибавил и улыбнулся ей.

— Значит, мы идем?— спросила она.

— Ты пойдешь, Херонима,— ответил прелат,— когда вернешь мне кольцо.

Но теперь уже она начала улыбаться и приблизила к его окаменевшему лику свое прелестное лицо.

— Кольцо, господин мой?

— В этом саду, Херонима, прячется отряд солдат, готовых схватить тебя. Мне достаточно подать им знак.

— Отряд солдат, господин мой?— Она рассмеялась.— Неужели целый отряд воинов короля вызвали сюда ради одной слабой женщины и одного маленького колечка?

— Так отдай его мне, Херонима, ибо, хочешь ты того или нет, тебе придется с ним расстаться.

Она подняла кольцо над головой и спросила:

— Вот эта малость так беспокоит вашу светлость?

— Херонима!— простонал он.— Умоляю тебя, подумай. Я ничем не могу вознаградить тебя, а ты ничем не можешь меня принудить. Но если ты отдашь мне кольцо, я отпущу тебя с миром.

— А если я откажусь?

— У тебя его вырвут силой.

— А что со мной будет потом?

— Здесь есть дома для женщин, удалившихся от мира, и я помещу тебя в один из них и заплачу сколько надо, чтобы о тебе заботились до конца твоих дней.

— Херониму в монастырь?

— А разве это не лучше края летучих мышей?

— О господин мой, ведь я говорила тебе, как люблю летучих мышей и их реку!

— Ты отдашь мне кольцо?

— Об этом просит мой любовник?

— Это повелевает тебе твой епископ, Херонима, ибо я должен спасти тебя от тебя самой.

— Я не могу отдать кольцо епископу, господин мой, и не могу оставить его у себя, ибо я в западне. Но вон там — свидетельница наших клятв. Пусть возьмет кольцо; и если она когда-нибудь вернет его, ты будешь свободен от своей клятвы.

И прежде чем он мог остановить ее, она бросила кольцо в реку.

Он увидел, как оно исчезло в воде с легким всплеском, и отшатнулся, белее полотна; колени его подгибались.

— Что ты наделала, Херонима!— горестно простонал он, падая на землю.— О Херонима, что ты наделала!

В ужасе она склонилась над упавшим.

— Господин мой, господин мой, тебе плохо?

Но он отвернулся от нее и лежал, стеная, на речном берегу.

— Уходи, уходи, Херонима!— прохрипел он вдруг.— Беги, спасайся! Солдаты близко! Скорее беги отсюда, Херонима!

Она заколебалась, дико вглядываясь в его искаженное мукой лицо, а потом бросилась вверх по берегу и дальше, в лес, и цветы сыпались на бегу из ее волос.

Когда Гаспар нашел своего хозяина, старик горел в лихорадке.

* * *

Последующие дни больной архиепископ лежал в своем дворце в жару и в бреду, и все думали, что он умирает, и во всех церквах молились за него, а он бредил и кричал о какой-то реке, через которую должен переправиться. Но он преодолел болезнь и вновь встал с ложа, но таким изможденным, мрачным и молчаливым, что даже его враги жалели его и говорили, что его яростный рык все же был лучше этого горького безмолвия.

Врачи посоветовали ему отдохнуть в деревне, но архиепископ прогнал их. С холодным рвением, похожим на отчаяние, он работал целыми днями и молился целыми ночами, но ничто не приносило ему облегчения. Река, вида которой он теперь не выносил, которая совсем недавно с ревом прорывалась сквозь его бред, ныне мчалась сквозь его сознание, сквозь его отчаяние, никогда не останавливаясь и не утихая, и казалась ему потоком крови из незаживающей раны его жизни. Река, которая была другом детства и наперсником юности, стала заклятым врагом старика.

Однажды поздно ночью он молился один в соборе, мучительно содрогаясь под напором бешеных потоков реки, злобной реки, когда вдруг услышал сквозь боль во тьме своего «я» стон боли в темном углу позади себя. Взяв тонкую восковую свечу, он начал обходить приделы собора и за одной из колонн наткнулся на существо, в рыдании простертое на полу. Когда архиепископ склонился над ним со своей свечой, существо подняло голову от пола, и прелат увидел, что это женщина.

Первые слова ее были словно эхо его вопля там, на речном берегу:

— Что я наделала, господин мой епископ! О господин мой, что я наделала!

— Херонима,— только и мог он вымолвить.

От горя ее юная ослепительная красота потускнела, она сменила свое белое свадебное одеяние на коричневую хламиду кающейся грешницы, препоясалась вервием и надела на голову черный капюшон.

— Я осмелилась прийти,— сказала она, преклоняя колени перед его согбенной фигурой,— дабы ты простил мне мой грех, хотя знаю, что этой просьбой наношу тебе еще одну обиду, ибо ты должен проклясть меня и никогда не простить.

— Нет, Херонима,— ответил он очень печально, становясь рядом с ней на колени.— Прощение — это единственное, чем мы можем одарить друг друга в этом мире. Так скажи: я прощаю тебя, и я отвечу: я прощаю тебя, и да сжалится господь нам нами обоими!

Она взглянула на его изможденное лицо, и тихие слезы потекли из ее глаз:

— О, как ты страдал, господин мой епископ!

— Но я утешаюсь мыслью, Херонима, что, если даже весь мир проклинал меня за все мои страшные прегрешения, хотя бы одно сердце все эти годы любило меня.

Но тогда она заломила руки и затрясла головой, горестно рыдая:

— Нет, нет, я никогда не любила тебя, никогда не любила! Ты ничего мне не должен, господин мой епископ, ибо любила я не тебя, а свою собственную гордость! Ты был для меня как река, которая нравилась мне, потому что я видела в ней свое отражение. Бог сподобил меня своей милостью, и я наконец узрела истину: мы думали, что любим друг друга, но это ложь, господин мой. Ибо кто ты был мне,— не более чем гребень, и щетка, и зеркало — орудия моего тщеславия! Я была молода и любила свой смех, когда ты веселил меня. Я была красива и любила твое любование мной. Я была горда, и любила свою власть над тобой. И я была женщиной, и наслаждалась страстью, которую ты мне давал.