18. Но прежде всего следует вам сообщить теперь же, что я должен был бы сказать вначале, кто был мой хозяин и откуда родом. Звали моего хозяина Фиасом, и род свой он вел из Коринфа, столицы всей Ахайской провинции; соответственно своему происхождению и достоинству он переходил от должности к должности и наконец облечен был магистратурой на пятилетие;325 и для достойного принятия столь блестящей должности собирался устроить трехдневные гладиаторские игры, соответствующие его щедрости. Заботясь о славе своей родины, он отправился в Фессалию закупить первосортных животных и известных гладиаторов и теперь, выбравши все по своему вкусу и расплатившись, собирался в обратный путь. Он не воспользовался роскошными повозками, пренебрег достойными его носилками, которые везлись частью открытыми, частью покрытыми в самом конце обоза, не захотел он даже ехать верхом на фессалийских лошадях или галльских жеребцах,326 порода которых стоит в высокой цене, а, украсив меня золотой сбруей, цветным чепраком, попоной пурпуровой, уздечкой серебряной, подпругой вышитой и звонкими бубенчиками, сел на меня, приговаривая любезнейшим образом, что больше всего доставляет ему удовольствия то обстоятельство, что я могу и везти его, и трапезу с ним разделять.
19. Когда, совершив путь то сушей, то морем, прибыли мы в Коринф, начали стекаться большие толпы граждан не столько, как мне казалось, для того, чтобы оказать почтение Фиасу, сколько из желания посмотреть на меня. Ибо до сих мест такая обо мне распространилась молва, что я оказался для своего надсмотрщика источником немалого дохода. Как только он заметит, что множество людей безвозмездно любуются на мои штучки, сейчас же двери на запор и впускал их поодиночке за плату, ежедневно загребая хорошенькую сумму.
Случилось, что в толпе любопытных находилась некая знатная и богатая дама. Заплатив, как и прочие, за посмотр и налюбовавшись на всевозможные мои проказы, она постепенно от изумления перешла к необыкновенному вожделению и, как ослиная Пасифая,327 исцеления своему недугу безумному нигде не чаяла, кроме как в моих объятиях. За крупное вознаграждение она сговорилась с моим сторожем провести со мной ночь; тот, нисколько не заботясь, что хорошего может из этого выйти, радуясь только барышу, согласился.
20. Отобедавши, мы перешли из хозяйской столовой в мое помещение, где застали уже дожидавшуюся меня даму. Боги, какой она была красавицей и как пышны были приготовления! Четверо евнухов для нашего ложа на полу расстилали множество небольших пуховиков, вместо одеяла растянуто было покрывало золотое, разукрашенное тирским пурпуром, поверх его набросаны были маленькие, но в огромном количестве думки, те, что неженки дамы любят подкладывать себе под щеку и под затылок. Не желая промедлением своего пребывания задерживать наслаждение госпожи, они заперли двери в спальню и удалились. Внутри же ясный свет блистающих свечей разгонял для нас темный мрак ночи.
21. Тогда она, совлекшись всех одежд, распустив даже ленту, что поддерживала прекрасные ее груди, стала к свету и из оловянной баночки стала натираться благовонным маслом, потом и меня оттуда же щедро умастила по всем местам, даже ноздри мои натерла. Тут крепко меня поцеловала, не так, как в публичном доме обычно целует корыстная девка скупого гостя, но от чистой души, сладко приговаривая: — Люблю, хочу, один ты мил мне, без тебя жить не могу, — и прочее, чем женщины выражают свои чувства и в других возбуждают страсть. Затем, взяв меня за повод, заставляет лечь без труда, как я уже был приучен; я охотно подчинился, не думая, что мне придется делать что-либо трудное или непривычное, тем более при встрече после столь долгого воздержания, с красивой женщиной; к тому же количество выпитого вина мне ударяло в голову и возбуждала сладострастие пламенная мазь.
22. Но на меня напал немалый страх при мысли, каким образом с такими огромными и грубыми ножищами я могу взобраться на нежную даму, как заключу своими копытами в объятия столь белоснежное и деликатное тело, сотворенное как бы из молока и меда, как сладкие уста, розовеющие душистой росой, буду целовать я огромным ртом с безобразными, как камни, зубами и, наконец, каким манером женщина, как бы ни сжигало до мозга костей ее любострастие, может принять детородный орган таких размеров; горе мне! придется, видно, за увечье, причиненное благородной гражданке, быть мне отданным на растерзание диким зверям и таким образом участвовать в празднике моего хозяина. Меж тем она снова осыпает меня ласкательными именами, беспрерывно целует, нежно щебечет, водя глазами, и заключает все восклицанием: — Держу тебя, держу тебя, мой голубенок, мой воробушек. — И с этими словами доказывает мне на деле, как несостоятельны были мои рассуждения и страх нелеп. Тесно прижавшись ко мне, она всего меня, всего без остатка принимает. И даже когда, щадя ее, я отстранялся слегка, она в неистовом порыве сама ко мне приближалась и, обхватив мои бедра, теснее сплеталась, так что, клянусь Геркулесом, мне начало казаться, что у меня чего-то не хватает для удовлетворения ее страсти, и мне стало понятно, что не зря сходилась с мычащим любовником мать Минотавра. Так всю ночь без сна провели мы в трудах, а на рассвете, избегая света зари, удалилась женщина, сговорившись по такой же цене о второй ночи.
23. Воспитатель мой ничего не имел против этих любострастных занятий, отчасти получая с них большой барыш, отчасти желая приготовить своему хозяину новое зрелище. Незамедлительно открывает он ему все перипетии нашей страсти. А тот, щедро наградив вольноотпущенника, предназначает меня для публичного представления. Но так как достоинство моей знатной супруги не позволяет ей принимать в нем участие, а другой ни за какие деньги найти нельзя было, отыскали какую-то жалкую преступницу, осужденную на съедение зверям, которая пред всей публикой и должна была со мной сойтись. Я узнал, что проступок ее заключался в следующем.
Был у нее муж, отец которого, отправляясь в путешествие и оставляя жену свою, мать этого молодого человека, беременной, поручил ей, в случае если она разрешится ребенком женского пола, приплод этот уничтожить. Когда, в отсутствие мужа, она родила девочку, движимая естественною материнскою жалостью, она преступила мужнин наказ и отдала ребенка соседям на воспитание; когда же муж вернулся, она сообщила ему, что новорожденная дочь убита. Но вот девушка достигает возраста, когда нужно ее выдавать замуж, тогда мать, зная, что ничего не знающий муж не может дать приданого, которое соответствовало бы их происхождению, ничего другого не находит, как открыть эту тайну своему сыну. К тому же она опасалась, как бы, исполненный юношеского жара, при обоюдном неведении, не стал бы он бегать за собственной сестрой. Юноша как примерный, почтительный сын свято исполнил и долг повиновения матери, и обязанности брата по отношению к сестре. Ни словом не выдавая семейной тайны, делая вид, что одушевлен лишь обыкновенным милосердием, он выполнил необходимый долг к своей сестре, приняв под свой кров и свою защиту горькую соседнюю сиротку и в скором времени выдал ее замуж за своего ближайшего и любимого друга, наделив щедрым приданым из собственных средств.
24. Но все это прекрасное и превосходное устройство, совершенное с полной богобоязненностью, не укрылось от зловещей воли судьбы, по наущению которой вскоре в дом молодого человека вошел дикий Раздор. Через некоторое время жена его, та, что теперь приговорена к съедению дикими зверями, начала девушку, как свою соперницу и мужнину наложницу, сначала подозревать, потом притеснять и наконец к жестоким смертельным козням уготовлять. Такое задумала злодейство.
Стащив у мужа перстень и уехав за город, она послала некоего раба, верного себе слугу, уж в силу верности своей готового на все худшее, чтобы он известил молодую женщину, будто молодой человек, уехав в усадьбу, зовет ее к себе, прибавив, что пусть она приходит без всяких спутников как можно скорее. И чтобы не произошло какой-нибудь проволочки в приходе, передала перстень, похищенный у мужа, для подтверждения слов. Та, послушная наказу брата — одной ей было известно, что это имя единственная связь между ними, — и признав его знак, который ей был показан, старательно пускается в путь, согласно приказу, без всяких сопутствующих. Но, попавшись в ловушку последнего обмана, достигла она сетей коварства; тут почтенная наша супруга, охваченная ревнивым бешенством, прежде всего обнажает мужнину сестру и зверски ее бичует, затем, когда та, узнав, в чем дело, с воплем и негодованием отвергает обвинение в прелюбодеянии, зовет на помощь брата, уверяя, что все это лживая клевета, — золовка схватывает горящую головню и, всунув ее несчастной в женские органы, мучительной предает смерти.
