Еще бы Денисову не знать Березкина! Тот уже два летных плана отмахал. С ним и сравнить-то некого. Возьми вот сейчас построй полк и спроси: «Кто не летал с Березкиным?» И не найдешь такого…
А самого Денисова кто поставил на ноги? Березкин! Пришел Денисов из академии — молодой командир эскадрильи. Учи, командуй! А он сам только-только овладел новой машиной. Березкин тогда и помог. И самого комэска подтянул, и его летчиков. Да и теперь, когда он стал командовать полком, Березкин — его опора. Денисову больно слышать такое о Березкине.
— Ну при чем тут Березкин? — сказал Денисов так, чтобы не огорчать Трегубова и закончить не к месту затеянный разговор.
Но Березкин не стерпел, выскочил опять:
— Чего тут гадать, Николай Петрович, есть порох в пороховницах — включай свой форсаж! Тут философия простая: больше летаешь — дольше живешь, а дольше живешь — больше летаешь. Как в песне: «Любовь — кольцо…»
Трегубое побагровел. Что это, упрек ему самому? Горячий ком подкатил к горлу, спирая дыхание, в груди заныло. Его не понимали. Улавливая настроение Денисова, Трегубов все-таки переломил себя и сдержанно парировал:
— Именно песня. Иной одну только и тянет: летал, летал. Его не трогайте — он, видите ли, летал. Но посмотришь — пиликал инструкторские. Налет хоть отбавляй, а навыки того… прокрутку дают.
Березкин непроизвольно улыбнулся:
— Ну ты и завязал узел… Сам-то подумай: как это — налет растет, а навыки утрачиваются? Ребус какой-то…
— Невероятно, конечно, но факт! — взгорячился было Трегубов, готовый к откровенному разговору. Но увидел — Денисов переменился в лице. Трегубов замолчал, словно обжегся.
Денисов пятерней сжал подбородок, уперся немигающими глазами в стол. Он будто застыл, и только желваки, поднявшись, вспухли и заметно подрагивали от напряжения. Ему не нравилась горячность Трегубова, раздражала ну прямо мальчишеская неуступчивость. В конце концов, Березкин не рядовой летчик, а заместитель командира полка. Важнейшие вопросы решает — летные. Уж это-то должен понимать Трегубов. Обрубить крылья всяк может, а вот сумей их дать человеку, расправить. Разве это не верно — «больше летаешь…»?
Особую горечь Денисов испытал оттого, что затеял этот разговор тоже его заместитель, да какой — по политической части! Замы как пальцы на руке, растопырь — нет кулака. Значит, нет и силы. А ему, командиру полка, нужна опора и на земле, и в небе. Действуя вразнобой, ничего не добьешься. Ну и руби сук, на котором сидишь. Руби!
Трегубов почувствовал этот бессловесный упрек и через силу сдержал свой пыл.
Задетый за живое, Денисов вдруг откинулся на спинку стула и тут же встал. Из внешне спокойного, покладистого, каким его знали и каким он был в начале совещания, вдруг стал резким:
— Вот что, разберемся! А сейчас приказываю готовить полк к полетам. К ответственным полетам. Все указания остаются в силе. Свободны!
Трегубов ушел с совещания расстроенный. Домой возвращался поздно вечером. На душе было тяжело, осуждал себя: получилось ни два ни полтора. Осуждал за то, что не довел до конца дело, не смог, как ему казалось, убедить командира. Резануть бы напрямик Березкину: налет, говоришь, большой, а за счет чего? За счет спарок, вывозных да провозных. Разве удел летчика-истребителя жужжать над аэродромом? Для боя живет он!
Вот крестьянин — вспашет землю, а потом сеет. И вся у него стратегия — на завтрашний день. Об урожае его думы, а не о том, чтобы только пахать да пахать…
Дома Трегубов впервые пожалел: зря не привез с собой жену. Когда много летал, мысли такой к нему не приходило. Наоборот, решение свое считал очень разумным. Он знал давно, что бывалые летчики в дни особо интенсивной работы под разными предлогами отправляли жен к мамашам, бабушкам или в пансионаты.
Да простят женщины, совсем юные жены за ту малую хитрость, к которой, случается, прибегают пилоты. У каждого из них одна мечта — стать асом. Ведь можно иметь завидную должность, высокий класс, но мастером не быть. А им надо быть. Непременно надо! Иначе зачем идти на аэродром? Взлетают, чтобы только побеждать.
С таким чувством Трегубов прибыл из академии в полк. Денисов словно прочитал это на его лице и дал зеленую улицу в небо. Восстанавливайся, оправдывай первый класс, комиссар. И Трегубов много летал, осваивая новейший истребитель, догоняя ушедших вперед однополчан. Вот тогда он и поверил в мудрость летунов, которые остаются в горячее время одни.
Потом тот же Денисов вроде как невзначай остудил летный пыл Трегубова. Слишком, мол, увлекся полетами, на земле забот хоть отбавляй. И получилось само собой: полетов поубавилось, а земные заботы все больше затягивали Трегубова. «Так можно и забыть, где стоят самолеты», — думал он, тоскуя по небу. Но тоска у него особая, совсем не та, что у молодых летчиков. Не романтика влекла его на высоту. Просто не клеилось что-то по службе.
Так иной раз и случается — удалился от неба ради людей, а к ним не приблизился. Словно в тупик зашел. Вот почему его не поняли?! Разве он не на том языке говорит? Разве у него не слова, а загадки? Ведь не одинакова же цена летного времени. Одно дело, если ты тратишь его на спарку, другое — если оно отдано боевому самолету. Простые, понятные слова. Сказать, конечно, легче, чем сделать. Но Трегубое был убежден — все у него наладится, если слетает в сложных метеорологических условиях и ликвидирует свой перерыв. Не раз замечал — после удачного полета все становится проще, обыденнее. Разрешаются вопросы, которые вчера казались непостижимыми.
А полетов все не было.
Теперь он себя уже ругал: напрасно оставил Катю у мамы! Она же наверняка надолго застрянет там, потому что вот-вот должна родить. Катя говорила — рожать поедет к маме. Там ей будет спокойнее. А он уже обзавелся детской кроваткой. Соседи уезжали в далекую даль и принесли ему: «Вот вам на память, скоро понадобится». И эта кроватка всегда напоминала Трегубову о Кате.
Да, все-таки не надо было оставлять ее у родителей. Теперь они с ней словно на разных аэродромах. Разве это жизнь! В одну жгучую боль соединилась тоска по жене и тоска по небу…
Погода менялась странно. Холодный фронт перед своим приходом выкинул немыслимый реверанс. Взял да и застрял в стороне. И оттуда, с «гнилого угла», будто дразнил Трегубова. Только на третьи сутки двинулся на аэродром и закрыл небо. Нахлынул холодный воздух — и лето как обрезало. Оно и без того было бесцветным и холодным. Но осени это не касалось, она властно вторгалась в так и не согревшийся за лето край.
Погода менялась круто, а вместе с нею и жизнь авиационного полка. Пойдут теперь дожди, зачастят туманы, заявит о себе обледенение. Несладкая пора для летчиков.
Трегубов радовался: погода как по заказу. Хотя и не помнит такого каверзного букета: мочалистые облака, дождь, переменчивый ветер. Вдобавок дегтярно-непроницаемая темень. Сколько раз убеждался — ни одна сложная ночь не похожа на другую.
…Взлетел, и тусклое царство аэродромных огней, света — вся человеческая жизнь потонула во мраке ночи. Мир сузился до размеров кабины.
Денисов послал с Трегубовым Березкина. Этот в любом небе пропишет и самого бога проверит. Трегубов сделал два полета и зарулил на стоянку. Скорее бы пересесть на боевой самолет!
Березкин не торопился. Конечно, будь на месте Трегубова кто-то другой, он бы сыпал уже на ходу, только смекай: тут поэнергичнее с машиной, а там поплавнее, поблагороднее. У самолета свой норов, и сам будь себе на уме. Потом — как в душу заглянет: «Решим так: еще разок-другой на спарочке. Не помешает… А в следующий раз на боевом». Инструктором, видать, тоже надо родиться.
Сейчас Березкин молчал. Почему-то вспомнил летчика, которого однажды вывозил в облаках.
— Ну как с иллюзиями? — спросил, когда тот выполнил самостоятельный полет.
Летчик тяжело вздохнул. Ох уж эти иллюзии! Вдруг кажется — самолет завалился на крыло, опрокинулся и ты летишь вниз головой, врезаешься в землю. Кровь приливает к ушам, сердце замирает, нервы напряжены. И весь ты застыл в порыве вывести самолет из опасного положения. Глядишь на приборы, а они спокойно показывают горизонтальный полет. Кому верить — себе или приборам?! Летчик вымученно улыбнулся:
