На земле Борисов подошел к Насонову и, точно извиняясь, сказал:

— Боевая ничья.

Насонова эти слова передернули. Он не хотел разговаривать с Борисовым. Еще более не хотел верить, что дрался с ним. Ничья с комэском или с любым другим летчиком, кто постарше и поопытнее, — куда ни шло. А тут — Борисов. Знает его. С виду он молчун. Притвора: таращит глаза, вроде бы добра тебе желает. А в небе избить хотел его, Насонова.

Неудача в воздухе распалила самолюбие Насонова, и он недовольно ответил:

— Ничьей в реальном бою не бывает, — резко повернулся и пошел к самолетам. Он искал там командира эскадрильи.

Майор Воронин был в воздухе. Узнав о результате боя капитана Насонова и старшего лейтенанта Борисова, с легкой душой поднялся в небо. Ему нужно было поражение Насонова. Непременное поражение. Тогда самолюбие выручит его. Он вернется к новым полетам. Обязательно вернется. В конце концов, страхов много, а жизнь одна.

Из-за облаков доносились обрывки турбинного гула. Этот гул был для Насонова как зов самой судьбы. Ожидая командира эскадрильи, он окончательно вытеснил из души все мучившие его сомнения и особенно остро понял: настоящая жизнь летчика-истребителя там, на своем Рубиконе. Иного ему не надо.

Вокруг аэродрома, по соседству с рулежными дорожками и стоянками самолетов, неудержимо растут травы. Летчики убеждены, что таких трав нет ни в лугах, ни в лесах. Здесь, возле летного поля, они не только душисты, но и небывало певучи. Каждая травинка-былинка, словно натянутая струна, наполнена музыкой. Прикоснись к ней, закрой на минуту глаза — и услышишь звуки. То неясные, пробивающиеся издалека, то совсем близкие. И тогда вдруг поймешь, что вместе с теплом солнца и соками земли эти травы впитали в себя яростные голоса турбин. Потому и стали поющими.

А если вглядеться в них, то не сможешь не заметить, что, чуткий к теплу, каждый лепесток обращен к самолетам, каждый стебелек тянется туда, откуда ветры приносят тепло самолетных турбин.

Здесь раньше тают снега и раньше зеленеет земля. Верь не верь, но первые ручьи рождаются у бетона взлетной полосы, и летчики всерьез утверждают, что весна берет начало на их аэродроме, а уж потом разрастается на всю округу.

Старший лейтенант Корольков с наслаждением лег на эту густую, переполненную хмельными запахами траву, разбросал в стороны руки, закрыл глаза, и ему почудилось, что она действительно пела. Так все это было созвучно его настроению. Скорее бы в небо!

У Королькова необычные полеты. Вместе со своим звеном он приземлится на «чужом» аэродроме и, действуя оттуда, будет поражать «живые» летящие цели. Впервые увидит, как, сойдя из-под крыла, ракета устремится вдаль и оборвет коварный полет «противника». Все будет как в настоящем бою.

Рядом на траве лежали его товарищи по звену: старший лейтенант Владимир Марцев и лейтенант Алексей Кирьянов. Капитана Орехова, их командира, не было. Его неожиданно вызвал комэск. Вылет задерживался.

Корольков развернул полетную карту.

— Ничего себе прыжок… Из Европы в Азию, — сказал он, уже в какой раз поражаясь предстоящему перелету.

— Край света, — степенно высказался Марцев. Он там бывал, выполнял подобные задания.

— Дождались настоящей работы, а то она только в снах снилась, — возбужденно продолжал Корольков, глядя на Алексея Кирьянова, которому, как и ему, все в новинку.

— Сны еще будут сниться. Женатикам в особенности. Вот где вы запоете. — Марцев принялся за старое — хлебом не корми, дай только подзадорить Королькова. А все из-за того, что когда-то не послушал тот его совета — женился.

— С чего вдруг?

— Неприспособленный народ. Ну кто там за вами станет присматривать? Нет, вам не то что нашему брату холостяку: мы куда прилетели, там и дом родной. Верно, Алексей?

Кирьянов неопределенно пожал плечами. Он смотрел на планшет с заправленной в него полетной картой. Там, в уголочке под плексигласом, лежало письмо от невесты. Этим летом они собирались пожениться. И конечно же он думал о своем: если успешно справится с летящей целью, то сможет раньше уйти в отпуск.

Корольков одобрял решение Кирьянова и старался всячески оградить его от шпилек Марцева.

— Наоборот, холостому везде плохо, а женатому — только дома.

— Услыхала бы твоя Танюшка…

— Она поймет шутку. В самом деле, Володя, ну кто тебя встретит, да и Алексея тоже, когда вернемся домой? А нас с капитаном Ореховым — жены. Я заметил — после разлуки семейная жизнь будто заново начинается.

Марцев не спеша приподнялся и посмотрел на Королькова холодными глазами:

— Они, конечно, встретят вас цветами…

Марцев намекнул на случай, который произошел в полку еще до приезда Кирьянова. Тогда летчики улетели на учения, а жены оставили дома детей, перенесли на завтра дела, которые еще утром считали самыми неотложными, и, выпросив у начальника штаба машину, укатили в город. На рынке они скупили все лучшие цветы. Потом пошли на аэродром торжественно встречать мужей. Радоваться бы пилотам такому женскому вниманию, а у них вид удрученный, даже растерянный. Кое-кого эти цветы в краску вогнали. Несет пилот букет, а на душе кошки скребут. Разве тут до веселья — задание едва на троечку выполнили. Только вот Орехов отличился. Командир полка говорил: «Все цветы надо было бы отдать капитану Орехову».

— Ох и досталось тогда гордым соколам! — рассказывал Марцев Кирьянову. — Представляешь, Алексей, каждая жена своему мужу разбор полетов учинила. Персональный семейный разбор! Раньше жены не знали, что за полет ставят оценки. Теперь, как дневник у школьника, требуют: покажи им летную книжку — и все. — Марцев с наслаждением потирал руки, смеялся каким-то надтреснутым смехом, кивал на Королькова: — Ну и подтянулись после того случая пилоты.

Корольков знает, какую Марцев дальше затянет песню. Прищурит глаза и с серьезным видом начнет поучать Кирьянова:

— Надо прежде хозяином в небе себя почувствовать, стать асом, а он — жениться. Потом весь гарнизон — от командира до женсовета — начнет «укреплять» его молодую семью. У замполита даже термин особый появился — «семейный фронт». И в ходу лозунг, как формула: «Нет происшествий в доме — нет и на аэродроме». Он, пожалуй, прав. Надо бы этот лозунг в каждой семье вывесить на самом видном месте.

Марцев говорит так, будто слова относятся к Алексею Кирьянову или вообще к кому-то чужому, а на самом деле про него же, про Королькова, все это мелево.

— Ты, Алексей, не спеши с женитьбой. Попадется сварливая — это же в доме пожар. Предпосылка к летному происшествию. Сколько бывало…

Корольков договорить ему не дает:

— У тебя, Володя, как у медведя, — семь сказок, и все про мед. Не задумал ли ты сам жениться?

Марцев невозмутим. То, что Корольков считал сказками, по его мнению, наука молодоженам. Друзьям-пилотам, кто подумывал о женитьбе, он, например, советовал погадать на ромашке. Вокруг аэродрома этих цветов тьма-тьмущая. Особенно ранним летом, когда их глазастое половодье вплотную подступает к самолетным стоянкам. Ромашки чуть ли не в кабины засматривают.

И конечно же он давал совет Алексею Кирьянову, как-никак в одном звене служат. Ложись, мол, после полета на душистую траву и перебирай себе лепестки. Только не говори: «Любит-не любит» (что за вопрос — летчиков девчата обязательно должны любить!). Говори: «Жена — небо, жена — небо».

Слушая Марцева, пилоты смеются. Корольков, которому Марцев когда-то тоже советовал погадать, в ответ бросил:

— Нет таких трав, чтобы узнать чужой нрав.

А тот свое:

— Погадай — не помешает.

Но уж если у какого молодожена закавыка в семейной жизни случится, Марцев тут как тут: «Что я тебе говорил?!»

А что говорил? Небо — первая его любовь, чистая и верная. Полная взаимность! Там, за облаками, дел непочатый край. Ведь небо — океан, и пока изучена лишь его прибрежная часть. Потому этот океан всегда ждет молодых, отчаянно смелых и свободных от домашних забот пилотов. А когда вдоволь налетаешься и земное притяжение станет сильнее небесного, тогда пойдешь на посадку и обзаведешься семьей.