— Танцуйте, — наконец, нарочито небрежно пожал плечами он, переводя взгляд на разбойников.

— Храбрый, да? — раздался звонкий смех, и из-за широких спин выступила вперед женщина.

Она находилась как раз в том возрасте, когда ей одинаково можно было бы дать как двадцать, так и тридцать лет.

Мерцернарий еще больше помрачнел, понимая, что не посмеет ударить женщину, будь она хоть трижды атаманшей.

— Вы понимаете, чем вам грозит задержка срочника? — спокойно поинтересовался он.

— Чем же? — ухмыльнулся самый большой разбойник, мышечная масса которого могла бы испугать даже медведя. — Ты нас не пужай, войник. Мы, люди честные, никому про твой позор не скажем…

— Вот уж спасибо! — едко отозвался Дарен и пробормотал под нос: — благодетели, благодать их к дьяболу… Я, пожалуй, откажусь от вашего, несомненно, заманчивого предложения, господа.

Он пришпорил Брония. Тот, заржав, встал на дыбы и метнулся вперед, сшибая одного из детин.

— А вот это ты зря, мил человек, — зло прищурилась атаманша, — нехорошо калечить людей, ай, нехорошо! Ребята, проучите-ка невежу.

Дарен, с тоской поглядев на потрепанные ножны, спешился и достал проржавевший меч.

Первую дубину он успел остановить мечом, обладателя второй просто-напросто пнул по причинному месту, а о грозное оружие третьего (палку с железным шиповатым набалдашником) хлипкое железо Дарена под громкий гогот разбойников сломалось у самой рукояти.

Но отступать было… поздно?… И путник даже почти внушил себе, что поздно. Им овладел азарт битвы. Дарен люто ненавидел это чувство и жадно упивался им одновременно, он боялся его и желал, он… Но одного он не мог. Раз, увидев мир и врагов сквозь кровавую пелену боя, он уже не мог остановить это.

Дарен стрелой метнулся вперед, но допустил ошибку. Сосредоточившись на трех мужчинах, он совсем забыл о женщине… И зря, зря забыл!.. Что-то тонкое рассекло воздух, и Дарен в последний миг пригнулся, но темное лезвие кинжала успело полоснуть его по плечу. Боли пока не было. Она придет потом, когда схлынут потоки азарта драки, когда враги будут повержены… Войник поднял раненую левую руку с самострелом и, почти не целясь, посылая пять шипок в обступивших его разбойников. И, судя по раздавшемуся слаженному вою сзади, он попал два раза. Их осталось всего двое, но радости путнику это не добавляло.

— Может, мирно разойдемся? — предложил Дарен, целясь в атаманшу (романтики большой дороги не были в курсе, что вершник никогда бы не выстрелил).

— Мирно?! — раненым зверем взвыла женщина, бросаясь к одному из двух "павших героев", после чего выдавила сквозь сжатые зубы: — ублюдок!

И уцелевшие разбойники, подхватив раненых товарищей, ринулись в лес, почти мгновенно скрываясь в зыбкой рябой листве. Лес с радостью принял новую порцию тепла, быстро затягивая их в хоровод танца…

Он дал им уйти. Не стал убивать, хотя мог. Зачем?.. Зачем рушить еще чьи-то судьбы, если твоей жизни уже ничего не грозит?

— Ну, что Броня, — грустно усмехнулся путник, подходя к гордому собой донельзя коню, — поехали дальше?

Броний шевельнул ушами и взрыл правым передним копытом размягченную почву.

Дарен поставил ногу в стремя, с пылинку* (пылинка — аналог секунды) посмотрел на место, где волну назад скрылись разбойники, и лихо запрыгнул в седло. Ему предстояло ехать еще как минимум четыре побега до ближайшего поселения.

Из леса раздался жуткий вой.

Дарен скривился, как от зубной боли, и пришпорил коня.

— Беги, Броня, беги!..

Так чтобы ветер яростно хлестал по щекам, чтобы ливень злобными иголками выкалывал глаза, так, чтобы телесная боль вытеснила душевную… Он не любил убивать. Но делал это с завидным постоянством, будто сама насмешница-Судьба издевалась над ним. И так горько было Дарену, но изменить что-либо он был не в силах: оставалось только лететь стрелой вперед, не оглядываясь на оставленные позади несчастья. Лететь черноперой стрелой смерти…

Дарен отчаянно понимал, что ему вовек не отмыться, не отмолиться от пролитой им крови, что она будет преследовать его везде, куда бы он не направился, и что он до конца жизни был обречен слышать плач матерей и жен, убитых им. Он понимал, что как никто другой виновен в том, что чужая ненависть окружает его плотным, вязким коконом, из которого не выбраться, в котором задыхаешься, как в воде… Он понимал все. И старался не поддаваться кровавому безумию, но, чем дольше он боролся, тем яростнее опутывал его своими сетями невидимый паук, и тем меньше ему хотелось сопротивляться…

— Да, я трус! — зло выкрикнул он дождю. — И что с того?!

— С того?.. С того?.. — откликнулось эхо тоскливо.

Вершник упрямо сжал губы и вскинул голову. Руки в кожаных перчатках до боли сжали поводья, капюшон слетел с головы, и намокшие вмиг волосы облепили голову.

Страшные шрамы на теле вновь затянули болью, реагируя на холод и сырость.

"И пусть их! — ожесточенно думал Дарен, — пусть!"

К концу дня дождь так размыл дорогу, что копыта коня увязали в нем на ладонь. Дарен тоскливо посмотрел на приближающуюся развилку: одна вела в ближайшее селение, а вторая к пограничной заставе, однако и ежу было понятно, что до границы он уже при всем желании не доедет. Путник легонько сжал бока вымотавшегося Брони.

Старолесск со своей каменной стеной, усыпанной бисером бойниц, мало напоминал весницу, и Дарен не удивился бы, если через пару лет на карте появится новый город. Хотя, если вспомнить историю (а с историей, прямо его не касающейся, у Дарена были нелады с самого детства), то раньше Старолесск и был полноправным пограничным городом, но после нескольких инцидентов на заросско-акиремской границе навевающая издалека ужас каменная стена почти развалилась, жителей практически не осталось, а дома горели, как факелы, не затухая, и город перестал существовать. Остатки былой мощи хранила в себе грубая кладка серых неприветливых стен, да не успевшие сгореть древние рукописные книги.

Но Дарен никогда здесь не был, книгами интересовался только поскольку постольку, а непрекращающегося почти восемь лет пожара не видел, да и не мог видеть, и потому отстраивающаяся заново стена подтолкнула его к совершенно другим мыслям, глядящим в светлое будущее, а не в темное прошлое.

Где-то на лестницах перекрикивались рабочие, стучали топоры, слышалась отборная ругань, смеялись дети на улицах, кричали их родители…

Медленно, но неумолимо темнело. Солнце, так и не выглянувшее из-за сизых матовых туч за весь день, завершало чертить полукруг и спускалось к алой ниточке горизонта.

Дарен, подъехав вплотную к негостеприимно закрытым воротам, спешился и, взявшись за массивное кольцо, три раза стукнул.

Прошла волна, вторая, третья… Смеркалось. Путник хотел было уже снова стучать, но тут ворота со скрипом стали открываться, выпуская сухонького седого старичка в небогатой одежде.

— Вечер добрый, — поздоровался он.

— Здравствуйте, — Дарен кивнул ему и собирался въехать, но старичок загородил собой проход.

Путник нахмурился:

— Что-то не так?

— Дык… Пошлину заплатить надобно.

Дарен оторопел.

— Что? Какую пошлину?

— Какую-какую… — и он вытащил из-за пазухи смятый листочек, — Читать умеете, господин?

Путник нетерпеливо выхватил бумажку из сморщенных рук и пробежался по ней глазами. Потом в сердцах сплюнул.

— Слушай ты, старый сморчок, ты сам-то это читал? Тут написано: "брать пошлину с торговых людей!", я, что так на караван похож?!

— А мне почем знать? — дотошный старичок не собирался сдаваться. — Мало ли, что, хе-хе. Может, ты в сумках чего прячешь.

— Прячу, — добавив меда в голосе, сказал Дарен и рявкнул: — удавку тебе на шею, старый хрыч!

— Ты меня тут не пужай! — он подбоченился, — пуганные мы уже, пуганные… И не раз, замечу, ох, не раз.

Путник сузил глаза, в которых появлялись отзвуки начинающейся бури, но, то ли дедок их не видел, то ли не хотел замечать.