"И семена золотистые, — отметил мерцернарий. — Только сила не в красоте, а в душе…"

Раньше у него тоже был такой уголок. Пшеница означала урожай, соль — достаток в доме; камень показывал, в мире ли живет семья, али бедствует да бранится; зеркало отражало злые помыслы, а потухшая свеча символизировала человеческую жизнь. Если кто-то в семье умирал, ее зажигали и ждали, пока не прогорит свеча до отметки, на ней обозначенной. Ежели голод стоял — семян не было видно на красном платке, рядом с остальными предметами. Отсутствие соли говорило гостю о том, что в бедственном положении находится дом, а если зеркальце было перевернуто — то все, наползла болезнь страшная, и умертвила кого-то из семьи.

Но сейчас у Дарена был другой Бог, а точнее, Богиня… И пока он не обзаведется семьей, не будет покровительствовать ему Оар.

— А… да-да, конечно! — снова затараторил староста, о котором путник уже успел забыть. — Проходите, господин! Э-эй, Светислава! Приготовь комнату гостю!

— И бадью с горячей водой, — невозмутимо добавил путник, скидывая запыленный плащ на широкую скамью при входе.

— Дык… — хозяин дома икнул. — Понимаете, господин мерцернарий, воду-то греть надо, да и бадья у нас небольшая: мы ж люди скромные…

— Ничего. Я подожду.

Борщ вздохнул и, уже без ужимок, мрачно ответил:

— Хорошо, господин мерцернарий. Все устроим. Светислава, да где ты уже? Готова комната?

На лестнице показалась жена Борща: румяная крепкая женщина лет сорока в не штопанном еще домашнем платье. На ее лице застыло то же выражение, что приклеилось и к лицу хозяина: "больше масла, меньше супа", так, кажется, мать говорила. Слащавые улыбочки, будто купленные за пять медьков в ближайшей лавочке, плохо скрываемое недовольство в подернутых пленкой страха глазах… Все это успело утомить Дарена за проделанный путь.

— Господин мерцернарий, следуйте за мной, — хозяйка попыталась заменить улыбку "сладкая, как мед" на "приторно-противная", но у нее ничего не вышло, и уголки губ раздосадовано опустились вниз. — Мирка, поставь греться воду для господина!

Велимира, все это время топтавшаяся в дверях, отрывисто кивнула и кинулась исполнять приказ мачехи. Дарен проводил ее взглядом и, подхватив с пола замызганную торбу, отправился за Светиславой.

— Надолго-то к нам заехали? — участливо поинтересовалась жена Борща ("валил бы к дьяболовой бабушке скорее!").

— На ночь.

Быть может, мерцернарию показалось, а может, хозяйка действительно облегченно вздохнула.

— Проходите, пожалуйста. Скоро бадью слуги принесут и наполнят… Вы как любите: погорячее али попрохладней чтоб было?

— Погорячее.

Жена Борща понятливо кивнула и буквально выбежала из комнаты.

Дарен сел на грубую, но сколоченную на совесть, кровать и огляделся. Сквозь слюдяное окошко в комнату проникал приглушенный свет, на узком столике стоял подсвечник со слегка оплавленными свечами, рядом же лежали трут и огниво. На золотистой деревянной стене висело местное "произведение искусства", наверное, купленное на одной из городских ярмарок за бесценок. На холсте была изображена девушка, легкими теплыми мазками. Круглое, румяное личико обрамляли длинные каштановые кудри, легкая ткань платья облегала хрупкий стан; правое плечико незнакомка кокетливо оголила, но вовсе не для того, чтобы привлечь чье-то внимание. Просто так, будто бы в зеркало смотрела на свое отражение.

Войник долго смотрел на рисунок, пытаясь найти в нем что-то постоянно ускользающее от его внимания, но его раздумья были вскоре прерваны Борщом и его семьей, которые сначала втащили бадью в дом, а затем принялись наполнять ее водой.

Когда они закончили, Дарен запер массивную дверь на засов и, раздевшись, быстро залез в бадью. Конечно, хозяйка пожалела воды, и, разумеется, она была не такая горячая, как любил путник, но сейчас Дарена такие мелочи уже не волновали.

— Хор-рошо!

Вода сомкнулась над его головой, лишь черные волосы остались плавать на месте человека, но вскоре Дарен вынырнул на воздух и с усердием стал оттираться от копоти дорог. К коже возвращался привычный белый цвет, а щеки покрылись ярко-алым румянцем. Его еще с детства дразнили из-за этой дурацкой особенности: красные пятна на белой, как заморский мрамор, коже выглядели на редкость глупо и несуразно.

Дар вслух усмехнулся своим воспоминаниям и покачал головой, которую облепили мокрые темные пряди.

К ужину мерцернарий спустился свежий, как утренняя роса, и заметно подобревший. Запасная простая одежда не стесняла движений и была намного удобнее форменной, которая в данный момент, постиранная, сушилась на улице, с лица Дарена исчезли злость и усталость, а волосы путник завязал узлом, чтобы не лезли в глаза. Староста довольно хмыкнул в усы, а его жена быстро подхватила гостя под руку и повела к столу.

— А это, господин мерцернарий, наши дочери и сын. — гордо возвестила она, указывая головой куда-то вперед. — Софья, Чернава и Дубыня.

Дарен проследил за ее взглядом и рассмотрел двух девочек — одну совсем маленькую, и девять годиков еще не стукнуло, а вторую — чуть постарше Велимиры, да юношу лет восемнадцати, который походил на отца всем, кроме живота.

"Впрочем, — подумал путник, — живот — дело наживное".

На девочках красовались праздничные платья, хотя никакого праздника в стране не намечалось, если, конечно, не считать им его приезд. Мышиного цвета волосы младшей сестры были заплетены в две косы, а старшая подобрала черные, как уголь, косы сзади, закрепив их на затылке. Дар даже удивился: черные волосы у южанки? Это что-то совсем из ряда вон выходящее. Парень хмурился и, невольно копируя отцовские манеры, теребил веревку на поясе.

— А где Велимира? — нейтрально поинтересовался Дар, садясь на заботливо отодвинутый стул.

Супруги переглянулись, и Светислава ответила, что, наверное, убирается в хлеву.

"Тоже мне, сказка про неугодную падчерицу! — искренне подумал Дарен, — дурдом какой-то!"

А вслух поинтересовался:

— Разве она не будет есть за общим столом?

— Девочка сейчас занята, — вмешался староста, — потом поест.

Дарен едва заметно пожал плечами. В конце концов, Борщ был прав: его семья, его порядки. И кто он такой, чтобы вмешиваться? Тем более, голодный взгляд то и дело натыкался на разные вкусности (хозяйка расстаралась), а в животе предательски заурчало. Вскоре Дарен уже уплетал за обе щеки, забыв о привезенной девчушке, которая за всю трапезу так и не появилась на пороге дома.

— И тогда… ик! Пришли войники, да токма весницу уже сожгли акиремцы поганые! Ик! А прадед со своими братьями успел схорониться в ближайшем… ик! Селении. Да так и основали здесь Рябиновку, да, сын?

— Ик! — возмущенно высказал Дубыня свое мнение.

Дарен терпеливо внимал пьяным речам старосты, пятый раз выслушивая повесть о возникновении весницы Рябиновки, и повесть эта, надобно заметить, с каждым разом (и каждой кружкой биры) обрастала все новыми, леденящими душу подробностями.

Путник медленно попивал горьковатую рябиновую биру и вновь продумывал план действий по приезду на границу. Но хмель постепенно делал свое дело, и в голове становилось все чище и чище, пока Дарен, наконец, не пришел к решению, что у него слишком мало сведений для составления какого-либо плана.

— Спасибо за хлеб-соль, хозяева, — устало произнес он, — не будьте в обиде, я удалюсь к себе в комнату.

Но, кажется, никто не заметил его ухода. Внеплановая пьянка со всеми вытекающими из нее последствиями продолжалась, а путник, будучи вымотанным и немного захмелевшим, не заметил пропажи листка с рисунком, опрометчиво оставленным им на кровати.

"Хоть бы завтра тучи набежали! — мечтательно подумал он, закрывая глаза и укрываясь лоскутным одеялом, — как бы я был благодарен природе-матушке!".

Бронька, жеманно вытянув шею, словно прочитав мысли хозяина, согласно фыркнул в конюшне.