Собственно, музея еще не было, была только выставка, рассказывающая о прошлой и сегодняшней жизни лужичан. «Через несколько лет,— сказала руководитель выставки Ханка Фаскэ,— будет настоящий Музей лужицкой культуры и истории. Сейчас мы заняты поиском и сбором экспонатов, кое-что уже нашли».

Я переходила из зала в зал, рассматривая одежду, богатое рукоделие, посуду, ярко раскрашенные писаницы — они напомнили мне холодное весеннее утро в закарпатском селе Синевир и стоящие в ряд у стен церкви плетеные корзинки с пасхальными яйцами невиданных расцветок...

— Вам, наверное, стоит познакомиться с работами Мерчина Новака,— голос Марко вернул меня в Бауцен.— Это наш знаменитый художник, я бы сказал, наш скрипач...

— Кто-кто? Скрипач?

Марко, не отвечая, предложил:

— Давайте нагрянем в гости к Мерчину, это недалеко, под Бауценом.

За окном уже разлилась вечерняя синева, а наша беседа в мастерской Мерчина Новака еще в самом разгаре. Мерчин тоже говорит по-русски: выучил язык еще в начале 20-х годов.

— Я ведь ровесник века,— тихо роняет художник.

...Он родился в этой сербской деревне, всегда нищей и голодной. Первым, кто заметил и поддержал его талант, был школьный учитель. Потом была учеба в Лейпциге и Дрездене. Мерчин прилежно следовал академическим канонам, но больше рисовал то, что покинул, что помнил по рассказам сородичей: деревенские избы, домовых и гномов, доброго волшебника Крабата. Уже тогда он ясно осознал, что хочет стать художником своего народа и рассказать о нем. В тогдашней Германии это было невозможно. Он уехал учиться сначала в Прагу, потом в Варшаву. В 1929 году Мерчин вернулся на родину. Его решение окрепло: шла борьба за само существование лужичан, их культуры. Художник, публицист, общественный деятель Мерчин Новак включился в эту борьбу. В годы фашизма он был арестован...

К искусству Новак смог вернуться только после войны. Он понимал, что в те годы, чтобы пробудить самосознание своего народа, надо стать просветителем. Мерчин Новак возглавляет газету «Нова доба» — «Новое время», организует общество лужицких художников и скульпторов «Рабочий круг», много ездит по Советскому Союзу и рассказывает о нашей стране лужичанам.

И конечно, снова и снова обращается к фольклору, создавая небольшие по формату и простые по технике исполнения картины, похожие на те,

что любят вешать крестьяне на стенах горниц. Тут была опасность стать «этнографическим» художником, ведь костюмы лужичан, их танцы так живописны...

— Нет,— сказал Мерчин Новак,— я не хотел быть рисовальщиком национальных костюмов. Мне хотелось выразить душу своего народа. Тогда-то я написал книгу «Крабат — добрый лужицкий колдун». Ведь Крабат — неустрашимый, находчивый, веселый, щедрый на выдумку, простой и мудрый — и есть наша душа.

Крабат. Земля лужичан... Единственная книга о лужичанах, которую я читала перед приездом в этот край, была книга Юрия Врезана «Крабат, или Преображение мира». Она начиналась так:

«Как раз в самом центре нашего континента — многие в наших краях ошибочно полагают, что, значит, и в центре мира,— берет свое начало речка Саткула, весело журчащая мимо семи деревень, чтобы сразу же за ними нырнуть в большую реку. Ни океан, ни море ведать не ведают об этой речке, но море было бы другим, не вбери оно в себя и Саткулу.

Все семь деревень в ее долине уютные и опрятные, однако населены не слишком густо,— правда, и люди здесь живут не совсем такие, как везде, да и в мировой истории они не оставили сколько-нибудь заметного следа, хотя история эта не обделила их малыми и большими войнами, грозными битвами, зловонными чумными эпидемиями, великими страхами и столь же великими надеждами; она же и перебрасывала деревеньки из одних господских рук в другие, по случаю чего на каком-нибудь холме на правом или левом берегу речки всякий раз ставились виселицы.

Войны, битвы и чума поросли быльем, господские косточки сгнили в сырой земле, холмы висельников стали обычными пригорками и ничем не отличаются от прочих, так что мировая история и не знала бы о деревеньках на речке Саткуле, когда бы не жил тут Крабат.

Правда, рождение его нигде не отмечено, да и умереть он вряд ли мог...»

Марко Хендрих долго перебирал разложенные на столе картины. Наконец нашел то, что искал, и положил передо мной. Картина называлась «Скрипач и Водяной».

Добродушный Водяной, свесив со скамьи лапки, с улыбкой внимал игре молодого Скрипача. За их спинами голубела река...

— Я вам сказал, что Мерчин — скрипач, помните? — улыбнулся Марко.— У нас очень много сказок про Водяного. Да и как им не быть, когда здесь столько воды, что весной, во время разливов, люди добираются от селения к селению на лодках. Своей игрой Скрипач веселит Водяного, радует нас, жителей этих мест, и заставляет помнить, что мы — лужичане.

Бауцен — Москва

Лидия Чешкова, наш спец. корр.

У разных местностей свои характерные запахи. Иногда совершенно явно в смеси слагающих их ароматов можно выделить главный: цветущие акации или тополя, обдуваемую сухими ветрами полынь, йод морских водорослей, влажные корабельные канаты, серу от сгоревшего каменного угля, угар выхлопных газов. Чаще человеческое обоняние не в силах разложить по полочкам многочисленные компоненты этой невидимой и неслышимой, но существенной части местного колорита. Я хорошо помню, например, как пахнут Бомбей, Ханой и Вьентьян, но не могу сказать, чем именно.

Фукуок — остров пряностей, похожий на карте на остроконечный стручок красного перца,— имеет резкий специфический запах. Но насчет его состава ни у кого из знакомых с Вьетнамом не возникает сомнений: остров буквально окутан ароматом «ныок мама» — рыбного соуса.

Правда, человек непривычный счел бы за кощунство применить здесь слово «аромат», а подобрал бы другое, не столь изящное. Но когда привычка наконец приходит (а это рано или поздно все же наступает), то уже трудно обойтись без «ныок мама» за национальным вьетнамским столом. Пища без него кажется пресной.

Вьетнамцы, что живут за рубежами своей родины в разных странах мира — от Франции до Австралии, от Новой Каледонии до Канады,— остаются верными своей национальной кухне. И у кого есть возможность, те непременно покупают «ныок мам». А делают его практически только во Вьетнаме (Сходная приправа из рыбы существует во всех странах Юго-Восточной Азии: кхмерский «прахок», бирманский «нгапи», тайский «нампла», но «ныок мам» не умеют делать нигде, кроме Вьетнама. (Прим. ред.)), причем самый качественный и в наибольших количествах в двух местах: в провинции Тхуанхай, северо-восточнее Хошимина, и на Фукуоке. Самый лучший соус — фукуокский.

За обедом в народном комитете среди прочих тем разговора была и кулинарная. Естественно, кто-то из хозяев поинтересовался, успел ли я привыкнуть к вьетнамской пище. Ведь в России, мол, едят хлеб, а во Вьетнаме рис. Я попытался объяснить, что не в этом главная разница и, хотя «хлеб всему голова», обычный обед москвича состоит вовсе не из буханки «Бородинского». Но собеседники, видимо, решили, что я неточно понял вопрос.

По-вьетнамски слово «ан кым» — «есть» в смысле обедать, ужинать и завтракать — всегда употребляется с дополнением «рис». Стол может быть необычайно разнообразен. Но едят прежде всего рис, а все остальное, включая рыбу, мясо, овощи, служит как бы приправой. Богат обед — и приправ побольше. Но никогда их не бывает больше самого риса, а чаще всего они лишь едва обозначены в пиале. Зато пиала полна рассыпчатым белым рисом, сваренным без соли на пару. А вот обед без «ныок мама» — вовсе не обед. Изо всех приложений к рису он — самое главное.