Оторвался поручень-деревяшка, Федька рухнул с крыльца.
Взял кирпич:
— Не открош-ш, стекло вышибу!
— Сам же и вставиш-ш!— крйкнула Дашка и встала за шкаф.
Брызнуло стеклышко. Пролетел кирпич мимо Дашки и, глухо врезался в стену.
Кувырнулся будильник. Сорвался свадебный фотопортрет.
Красив Федька на карточке: чубат, крепкоскул.
— Сам же и вставиш-ш!
Желтый свет вспыхнул на дачниковой половине. Скрипнули половицы, завизжала щеколда. Вышли оттуда.
— Кончай, Федор Матвеич!
Дачник. Джинсы па поросячьих ногах. На пухлой груди безрукавка. Парус на безрукавке.
— А ты чё за указ?
— Вот-вот, — отвечает, как ждал. Как раз подпадешь под указ! Указ вышел о пьянстве — слыхал?
Стоит, гад, у террасы. Улыбочка.
Развернулся Федька и — кулаком по улыбочке.
Даже боли в руке не почувствовал: свалил порося, как мешок. Только будто в пальце кольнуло. Взглянул: острый зубок впился в смуглую, индустриальным маслом номер двенадцать вспоенную кожу. Сковырнул ядовитый зубок, поплевал на ладони, вновь за кирпич.
Жена дачника птицей летит. Тощей грудью вперед, слюной брызжет па Федьку.
Отпаснул ее левой — правую-то к земле тянет кирпич.
Запахала дачница носом. Как мошку сдуло ее.
Ну, тут Дашка не выдержала. Засов скинула, появилась.
Босая: шлеп—шлеп по ступеням.
Пошел Федька к Дашке. Хотел по дороге дать пендаля дачнику, да тот завозится, забарахтался на траве. Хоть и на четвереньках, а задал стрекача!
Идет Федька бить Дашку, да глянул: а хороша баба! Телом ядрена, Кожа бела, сиси тяжелые под рубахой мотаются.
Идет Федька к Дашке и не знает, чего толком хочется.
Вострит кулаки, но злость уже не так душит его. И дверь нараспашку, а там — видит — постель широкая, мягкая.
— Ты, стер-рьва, рожи корчила пухлому?
— Господи-святы! — ахнула Дашка, — что такое городишь?
Ткнул Федька Дашку в живот — не зло ткнул, больше так, для порядка. Да тут дети откуда-то. Во-первых, сын
дачников. И хотя встал в стороне, серым столбом, но как зацепа в глазу.
Во-вторых, Ленька. Ленька — с доской. На отца и с доской!
В-третьих, Сашок. От горшка два вершка, а туда же тычет лопаткой.
— Брысь, Ленька! — крикнул двенадцатилетнему.
А Сашка — осторожненько — отодвигает ногой:
— Подальше, подальше, Санек! Оттыди!
Но стер-рьва Дашка!.. Рука у Дашки рабочая, огребла сверху — череп эхом отгукнулся. Злость по глазам хлестанула, стал Федька бить Даапку. Руку ей вывернул, к земле пониже пригнул и по морде, по морде!
— Так-то, стер-рьва, сынов воспитуешь!
Подогнулись у Дашки колени, лицо отворачивает, сыну кричит: — Гвоздем ему, Ленечка! По лапе, по лапе!
Как коготь торчит гвоздок из доски. Прицелился Ленька — попал! Рубаху рванул, пыснула кровь.
Однако папане все нипочем. И здоров же, бугай! Стал Ленька целить еще.
— А ты чё стоишь? — дачного сына Дашка зовет. — чё прохлаждаешься?
Серой тенью маячит дачников сын, а лицо Дашки совсем уж в земле. Гнет руку ей Федька, как рычагом управляет Дашкиной толстой рукой: пожри, погрызи черноземчика!
— Камень, камень возьми! — хрипит Дашка дачному
сыну: на кого ж и надеяться — выше Леньки на полголовы!
Зашарил длинный в траве, да тут дачница оклемалась, кинулась сыну наперерез: — Уходи! Уходи! Уходи!
Изловчился Федька — и дачнице по затылку. Вот на кого кулак чешется, эх-х, хорошо!
Однако руку Дашкину выпустил из-за этой гадюки. Вывернулась Дашка и ногой ему в пах. Да сбила с ног, да навалилась всеми восемьюдесятью килограммами, да давай кулаками тузить.
И Ленька опять же. Подскочит, ударит ребром доски — по тому месту, где кость брючику ограняет — отскочит! Доска тяжела ему, двумя руками ее поднимает, — и ну отца по ноге, ну по ноге! Нога так и дергается, так и подпрыгивает.
Ребром-то куда сподручнее, чем если гвоздем: от гвоздя только кровь, а что от нее?
Лицо Дашкино от грязи черно, из глаз течет, из носа течет, плечом утирается, а только сидит на муже верхом и колотит, колотит, колотит…
Дачник, слава те, объявился. Рядом встал. В тапочках.
И дачница сидит, очумело качается.
Сын дачников колыхается.
А вот Саня работает. Подойдет с лопаточкой, ударит батю по морде, снова примеривается.
Соседи в калитку вошли.
— Глянь, сыновья — на отца! — говорили одни.
— В милицию, ой, в милицию надо бежать! — говорили другие.
— Эй, Дашка, остынь! Убьешь чего доброго!
Чего под Руку лезут? Их звали?
— Глянь-ка, и маленький на отца!
— В милицию, ой, в милицию!
— За что его? С дачницей путался?
Очень дачницу здесь не любят. Шатается по поселку в шальварах. Все — в желтых шальварах! В темных очках.
Все — в черных очках! В пол-лица эти очки! Как подсолнухи эти штаны…
— Дарья Семеновна, — дачник бормочет, — может, довольно?
Ну чего? Чего под руку? Золотая минута!
Тут еще сын этот длинный:
— Пойдем, пап, пойдем! Тебе готовиться к Байконуру!
А Федька, гад, спит. Спит, сукин кот! Все ладони, кулаки все отбила — ему хоть бы хны! Разрыдалась вдруг Дашка.
— К Байконуру, пап! К космосу!
Не глянула на соседей, на дачников. Подняла под мышки, потащила, поволокла мужа в дом. Загребают землю железные Федькины пятки…
По Ярославке это случилось, недалеко от Москвы. За четырнадцать лет до двадцать первого века.
…На другой вечер стучит Федька, трезвый и хмурый.
— Выдь-ка, — зовет, — не бойсь, я проспался!
Пухлые пальцы легли на щеколду. На пухлой руке повисла жена.
— Я мириться, — Федька сказал, — я от Дашки! — И бутылку крутнул. Булькнула водка.
— Не пью! — из-за двери ответили.
— Я те деньги на зубы-то дам! — крикнул Федька. — Я на тракторе, знаш? Сколько надо, столько и напашу!
— Ему на Байконур улетать! Ему некогда!
Ишь развизжалась. Словно сама ракеты пускает. Ясно дело, думает Федька, от гадюки такой и сам на Луну удерешь!
— Я угощаю-то, я! — решил пояснить. — И за дачу можете не платить!
— И так не будем платить! — дачница из-за двери. — Как машину достанем, тут же уедем!
Ясно дело, думает Федька, гордится! А гордится-то чем? Я, что ли, там не работал? Небось побольше его получал! Подумаешь — анжинер!
Ясно дело, думает Федька, решил затаскать! Туда напишет, сюда!.. Указ поминал!
Плюнул в сердцах. Пошел к участковому. Прямо домой — как Дашка учила. Свой участковый-то, поселковый!
Постучал.
Участковый гантели гоняет.
Встал в дверях. Бутылку в кармане ощупает — уверенности прибывает. Наконец выложил. А участковый: — Не знаю. Не слышал! И вообще, некогда: ночное дежурство.
С тем гантели кладет, идет обливаться холодной водой.
Разинул рот Федька: как так не слышал? И горлышко из кармана высовывает.
— Обалдел? — говорит участковый. — Дождешься!
— Да я так, хитрит Федька, — из кармана в карман перекладываю. Зайду завтречка.
— И не думай! — рубанул участковый. — Пока, будь здоров!
Разинул рот Федька: никак и этот не хочет с ним пить? Водка-то дорогая, Столичная, не какой-либо сучок!
Хотел к Дарье пойти (подфартило с бабой-женой: утром рассольчику подавала, советы дает! ), хотел посидеть чинчинарем, своей семьей свое выпить, да такая тоска взяла, что вдруг встал на дороге, уставился в небо: в небе звезды горят, самолетик летит…
Раскрутил Федька бутылку, да с маху всю себе в глотку и вылил.
Но поперхнулся. Закашлялся неожиданно. Неужто и вправду не знал участковый? Неужто не подавал заявление
дачник?
От этого глотку-то и скрутило.
Так уж и некогда им!
Сволочи!
Рассказать о себе…
Рассказать о прежних своих воплощениях? Не в этом ли сущность или, вернее, источник фантазии, творчества? Литературного творчества как процесса вспоминания прожитых жизней?
