Полная, расползшаяся старуха остановилась в дверях, шумно дыша.
— Мама! — повторил он, сияя. — Я иду на свидание!
В лице старухи не изменилось ничто. Наблюдав за сыном, сопела, тяжело, с сипом затягивая порции воздуха.
—Мама! Я, быть может, не вернусь ночевать!
— Смотри! — наконец продышалась она. — Ты такой некрасивый, уродливый, здесь что-то не то! Не бери с собой деньги!
Он бросил оземь рубашку.
— Ты! Твое воспитание! Как смеешь?
— Смею! — не менее гневно возразила она. — Не воспитание — гены! Выскочишь из предначертанной линии — сгинешь! Папочка!
Он спорил быстро, взволнованно, не желая слышать ответы, перебивая, грубя. Никаких генов нет — фиг с два! Что в детстве внушишь — то и получишь! Он знал, что если и прав, то частично, но готов был заложить душу, чтоб переспорить.
— Чиновник по чьей милости? Не верила-а!.. Прожужжала все уши: не твои это друзья, не твои девушки, ищи поскромнее, поплоше!.. Что видел? Что пробовал в свои пятьдесят? А все — ты, ты тиранка неверующая!
— Оставь ее адрес! она крикнула вслед. — Милиция, уродец, это — ноль два!
Он не слушал ее. Похоронив красавицу (так считала она) дочь, она сразу сделалась старой и злой. Он не слушал и потому, что знал и сам в точности, что — некрасив и бывает смешон.
Все же она проняла: в зале Чайковского совсем потерялся, Вокруг бродили важные, толстые люди. Коротышка с глазами, донельзя сведенными к носу, с этой пингвиньей походкой, он не звал куда себя деть. Но Елена Петровна… она опять догадалась. Взяла под руку — он сразу вспотел.
— Я приготовилась все выведать про вашу тайную страсть!
— А, бросьте, — нахмурился, — здесь неуместно.
— Уместно, уместно, — сказала она, проводя его в гуще толпы. — Ну-ка выкладывайте!
Он никак не мог ей признаться, что это — футбол. Такие шишки кругом! А тут — эта статистика: кто где играл, кто сколько забил.
— Знаете, я в футболе неграмотна, — как-то необыкновенно печально сказала она, — но я научусь, честное слово!
Он был сражен. Черт подери, черт подери! — шептал, весь горя от ощущения женщины рядом. Жар энергичного тела, запах духов, ощущение плотного локтя… Что он шептал!
И тут новая напасть: оказывается, они не гасили свет! Вышли на сцену себе, расселись, запикали для настройки.
— У меня больше восьми тысяч карточек! — сказал он, чтобы пояснить огромность своего увлечения. И она тут же откликнулась: — Тысяч? Вы сказали: больше восьми?
И на них вдруг обернулись, зашикали, зашептали. Оказалось, что — началось!
— Вы расслабьтесь! — шепнула. она, — закройте глаза!
Он послушно закрыл и почувствовал пальцы. Крупные и, наверное, сильные, сейчас они словно нежились в его стылой ладони. Осторожно пожал — и все тело его отозвалось на ответное пожатье: стало жарко везде. Пальцы выскользнули, пробрались повыше, коснулись запястья.
Не заметил, как музыка кончилась. Раскрыл глаза, посвежевшим взглядом посмотрел на нее — она рассмеялась: — Какой вы смешной!
Он смутился, так громко она это сказала. И это ужасное слово! Но она потянула его, взяла под руку, повела.
Все было благосклонно к ним в этот сказочный вечер:
только вышли — подкатило такси. Вам куда? Оказалось, шофера устроил район.
Приехали. Он выскочил первым, неловко подставил раскрытую руку.
В лифте вытянулся отстраненно, боясь случайно коснуться ее, так близко дышащую возле него, — она прижалась грудью, мягкой и теплой, к плечу.
— Но подождите! — сказала, открывая дверь таинственной, темной квартиры. — Не торопитесь!
Он промычал что-то.
К ним бросилась Лялька — ангорская кошка с дымчатой шерстью, с голубыми глазами.
Вспомнив воображенную девочку с дымчатыми локонами (так ведь представилось!), усмехнулся. Подумал: к добру! И нагнулся — чтобы помочь спять туфли, — по Елена Петровна отпрянула: — Никогда не делайте этого!
Он отшатнулся, чуть не упав. Но и она, видно, смутившись, долго, излишне долго возилась у пола. Глянула снизу: — Я к этому не привыкла! — и показалась ему девочкой, совершившей проступок и ждущей прощения. Заторопился на помощь: — Не смущайтесь! Мы же не дети!
Она достала широченные тапки. С изумлением уставился он на эти широченные тапищи, новехонькие, с кожаным верхом, на красивой желтой подошве.
— Это чьи?
— О, вы уже и ревнуете!
Он промолчал. Не сменив обувь, прошел, насупясь, на кухню.
— Знаете, — сказала она. — Не хочется с вами лукавить.
Вот же несчастье!
Он все молчал. Бухнулся в мягкое кресло.
— Даже если лукавство — от желания нравиться.
Тапки, мужские, огромные, мешали ему.
— Ну хорошо, объясню,— сказала она и сняла что-то невидимое с его редеющей шевелюры. Он был неприступен: он отвел голову.
— Эти тапки… ну, понимаете… Некоторые покупают кольцо. А никого еще нет, понимаете?
Он опять отстранился.
— Ну должны же вы были когда-нибудь появиться!
Он неожиданно понял. И вспыхнул. Какой стыд! Ах, болван, идиот, напридумывал! Кинулся к ней.
— Нет, нет, куда вы торопитесь! — смеялась она, отстраняя его голову от груди.
Пили чай с яблочным пирогом. Золотистое яблоко сладко вязло в зубах — он на минуту отвлекся. Тут она и сказала отчаянно: — Ешьте пока. А я пока прим у душ.
У него застрял в горле кусок. Встал, потянувшись за ней.
— Нет-нет! — отчаянно возразила она, — подождите!
— Милый! — крикнула через дверь.
Хлопнула дверь, отсекающе щелкнул замочек.
И тут подло ударила боль. Словно сзади огрели резиновой палкой.
— Не смей! — приказал, холодея.
Но боль снова ударила. Следующий приступ чуть не свалил его с ног, Согнувшись, заковылял к выходу. Упал на колени, пополз. Лялька выскочила, шарахнулась прочь.
Спускаясь в лифте, сидел на полу, тихо скулил.
Пошатнувшись, поднял ослабевшую руку. Чуть не свалился мешком под колеса. Взвизгнули тормоза.
— Отвезите меня, — попросил умирающим голосом.
Открывая дверь на царапанье, старуха мать увидела существо, мало напоминающее человека. Оно сидело, зажав ладони в паху, и, раскачиваясь, подвывало. Лицо было серым, по полу растеклась розоватая лужица.
— Я говорила, что это не для тебя! — скрипела старуха.
Он, как обычно, не слушал.
Прополз, оставляя за собой мокрый след..
— Шуры—муры, уродец, не для таких!
Он на миг возненавидел ее. Но боль снова все полонила. Пустив струю теплой воды, быстро влез. Ванна окрасилась кровью. Приладился острым пинцетом. Подцепил, страшно вскрикнул и выдернул.
И боль исчезла. Не поверил, что адские силы, облюбовавшие почки и уничтожившие в нем все человеческое, так вдруг отпустили. О любви совершенно не думалось.
Утром показывал в поликлинике камень. Зазубренный, весь в мелких оспинах — вспомнить ужасно.
Окреп и позвонил ей на работу.
Ответили что-то невнятное.То ли нет, то ли вышла.
Вечером доехал с цветами. Решительный.
Дверь не открыли. В квартире мяукала и тяжело прыгала Лялька.
Предусмотрительный, сошел в магазин. Купил у ошеломленной продавщицы пальто — зимнее, ватное, уцененное.
Расстелил. Устроился на полу.
Но и утром она не вернулась.
Струи хлестали ее молодевшее тело. Она направляла горячий поток от шеи к подмышкам, вела вдоль боков, водила кругами по животу, опускала к ногам. Все в ней кипело, но с каждой секундой овладевала ею робость. Все медленнее водила струей, все чаще прислушивалась, что там происходит.
А т а м что-то упало.
Представила: вот выводит, кладет ему руки на шею. Он, молчаливый, взволнованный, целует в сгибе локтя. Ладонями она принимает это лицо.
И снова — будто тяжелый прыжок Лялька, что ль? Надо ее запереть. Родное, живое — неловко.
