Утром, шатаясь, промахиваясь — то вилкой мимо розетки, то спичкой не по коробку, — подошел к зеркалу. Ахнул: под веками набрякли мешочки. Глаза, завлывшие, сузились в щелочки. Он смотрел и смотрел, и не мог себя признать в этом морщинистом косом человечке с красным одутловатым лицом.

— Пропало! Все пропадом! — думал, уныло уткнувшись в газету. Хмурая толпа окружала его, вагон метро швыряло в пролете, вагон вынесло из тоннеля на свет: серое, хмурое утро, шесть тридцать.

Однако на службе — сюрприз: начальница вместе с директором укатили в горком. А когда в отдел заскочила Зиночка из машбюро: — Братцы-министры! В проходной сменили вахтершу! — он поднялся и на деревянных ногах пошел вниз, напустив на лицо выражение идольской непроницаемости.

И верно: в конце светлела физиономия студента-заочника с голубыми, далекими от сует мира глазами.

Виктор Алексеевич и не заметил, как очутился в кафе.

— Это вы? — выдохнула она, и у него в сердце затрепетали веселые птицы.

И снова они говорили о чем-то, теперь больше спрашивал он, она отвечала: не замужем. Что? Папы нет, умер давно. Мама болела целых семь лет: болезнь Паркинсона, прогрессирующий атеросклероз, ох, бедная! Тело дрожит, а мышцы сковны: ног не могла у нее развести, чтобы подмыть, каки, моча все под себя! И постоянно: «Кушать! Кушать хочу». — «Ты же ела!» — «Дай! дай!» — «Тебе же столько нельзя!» — «Дай! Дай! Дай!» — каторга. С работы — пулей домой, как там она, неподвижная, на изгаженной простыне, среди ночи проснусь — как же в конторе еще меня держат такую, далекую ото всех? Ни друзей, ни подруг: мама — работа — магазин — мама — работа! Какие театры, кино — в отпусках дома сидела! Семь лет дома!

Он слушал и кивал головой, улыбаясь некстати, а она, рассказывая об этих грустных вещах, заглядывала в глаза, и неуместная улыбка его отражалась зеркально на ней.

Я сказала про семь? Ну да, семь — это самые ужасные последние годы, не верите, ждала: скорее бы! Раньше сказали бы: наказание Божье! Но за что наказание?.. Бары, кафе? Вы смеетесь: какие кафе? Только это, только в обеденный перерыв, только одна!

Да, ждала встречи! — призналась. И правда, вывеска меня подкупила! И вас?.. Да, все эти семь на пять дней в неделю… на пятьдесят минус четыре…

— Одна тысяча шестьсот восемьдесят!

— Да, за это жуткое количество одинаковых дней такая я стала…

— Красивая! — перебивал он ее.

— Старая… сорок восемь.

— Молодая! — он возражал радостно: — Двадцать четыре

— Скучная…

— Замечательная!

От постоянной улыбки у него губы болели. Но и не улыбаться не мог. Надо надеяться говорил. Всегда впереди что-то найдется, что-то светит. Надо только уметь присмотреться!

— Мама отмучилась — стыдно признаться, по я теперь королева! Приеду, все вычищу, выскоблю, ужин сготовлю и — время блаженства! Хоть телевизор, хоть книжка, нас двое…

—Вас двое?

— А как же! Лялька да я!

— Послушайте, но кто эта Лялька?

— Моя тайная страсть! — она говорила, и он представлял себе какие-то царские будуары в сиреневых красках, представлял себе Ляльку — румяную девочку с дымчатыми волосами, а глаза — кошаче-зеленые, и возникала в воображении ванная, сплошь в розовом кафеле и с зеркалом во всю стену, а в зеркале — необыкновенная обнаженная женщина — таких иногда видел в кино… тут воображение пускалось вовсю, он краснел, замолкал…

— Так, значит, завтра? — спросила она. — В это же время?

— Сегодня! — очнулся он. И, боясь дать попятную, вьпалил: — У памятника…

— Пушкину? — спросила она, улыбаясь.

— Нет! — возразил, ощущая нарастание силы в себе оттого, что сумел возразить: — Лермонтову!

— Но куда мы пойдем? Вы придумали?Или у вас, как говорят, все отлажено?

Послышалась в вопросе насмешка. И он сразу, немедленно сник. Но Елена Петровна…

— Я это к чему, — мягко объяснила она, — мне ведь надо как-то одеться!

Одеться! Как-то одеться! Для того чтобы идти с ним туда, куда он еще не придумал, этой изумительной женщине надо одеться! О, это совсем непростое дело — одеться женщине для встречи с мужчиной! Он отважно сказал: — Приглашаю вас в ресторан!

— Ого! — лучисто расхохоталась она. — Я так и подумала: вы выпиваете!

Он не смел поднять глаз. Что вы такое сказали? Я, правда, не… Он не знал куда себя деть.

— Я верю! — серьезно подтвердила она, и он вновь стал победен. — Но раз вы ничего не придумали, сделаем так: мы пойдем не к Пушкину и не к Лермонтову, а к Чайковскому! У меня появилась знакомая в зале Чайковского… Мы пойдем на концерт! — Он все молчал. Она твердо закончила: — Слушать Равеля.

Лицо его вытянулось. Он никогда не слушал Равеля. Чем занимаются люди в зале Чайковского, было неясно. И потом… Потом это было так далеко от женщины в ванной!..

Но, увидев эту печаль и изгнав улыбку из голоса, она поторопилась дополнить: — А потом мы поедем ко мне. Я считаю, настала пора познакомить вас с Лялькой.

— Да, — просто сказала она, и у него перехватило дыхание. — Мы же не дети!

— И вообще, — продолжала она, наблюдая его, — нам будет неплохо втроем. Никакая смерть не бывает бесцельна! — сказала мне мама, придя в себя за мгновение до последнего выдоха. Так что оставайтесь у нас. Лялька — добрая кошечка! — Но он все молчал. И тогда она испугалась. Только что вела партию, но вдруг показалось: неверно. И вспыхнула. — Знаете, мне так плохо без мамы! А вы безобидный, — прошептала она, уже кляня и себя, и его, и эту затею, и самую жизнь, в которой ей не обещали бессмертья.

А у него от быстроты предложений все перепуталось. Но он знал одно: она ошибается. Она принимает его за другого, эта чудная женщина. Он не вправе ее обмануть. Надо раскрыться.

— Знаете, — наконец он откашлялся, — это трудно представить. Но если на военных учениях раздался хлопок — у всех уже рты до ушей: это Колотов! И Колотов — верно! — неизвестно как и зачем, сжал в ладони взрывное устройство гранаты — ладонь разворочена.

— Бедный, — прошептала она.

— Знаете, какое прозвище дали, когда еще был в институте? Витя — лови момент! Правда, смешно?

— Бедный, — повторила она, — дайте мне вашу ладонь!

Он протянул, но вдруг вспыхнул и отобрал руку, к которой она потянулась губами.

— Нет, вы не смейтесь! — упавшим голосом говорил он, — это серьезно! Мы рыли яму, а грунт был что-то вроде болота — плывун. Я стоял в яме, и набирал жижу в ведро, затем брался за дужку и махом корпуса вскидывал наверх. Мастер спорта Ципурский его там ловил. Ведро с каждым разом казалось все тяжелее. «Витя, сменить?» — спросили меня. «Нет!» — отвечал я с какой-то неуместной, глупой отвагой и все набирал плоской лопатой стекавшую жижу, все наполнял ведро до краев, все метал его вверх и кричал: «Только Лови тот момент, когда ведро окажется в апогее, и сразу хватай!» И что же? Раз я взметнул — Володька уж и не знаю, случайно, нарочно ли, но не поймал — ведро, полное

грязи, накрыло мою глупую голову!

— Хороший мой! — сказала она.

— Ну и так далее, — проговорил он, — зачем я вам нужен такой?

— Вас все-таки называли Витя! — сказала она.— А могли бы придумать без имени! Нет, вас уважали, да! Вас, Виктор, любили ребята, вы на себя наговариваете! Знаете, какие, бывает, придумают прозвища? — так она его успокаивала, на миг тоскливо подумав, что, видно, судьбой ей предназначено все время за кем-то ухаживать. Странно: другие живут-поживают… Щемящая мысль. Но… должен же кто-нибудь заниматься всем этим? — задорно спросила себя и обомлела: на прощанье он взял ее руку и поднес к своим шершавым губам.

В темпе вернувшись с работы, приняв горячий, обжигающий душ, Виктор Алексеевич вдруг подумал: как-то уж просто у нас все это склеилось!

— Мама! — крикнул, мечась в поисках галстука.