— Не твоя забота, — огрызнулся стрелец.

— Не иначе мешок с золотом там лежит, ха-ха!

— Не мешок, а важный преступник, — изрек стрелец. — Так-то!

Не обращая внимания на стрельца, Сила шагнул вперед и заглянул в окошко.

— Так то ж баба… Молодая.

— Разбойница. Душегубка известная.

— Да-а, — уважительно протянул Сила. — Из самой Москвы иду, всяко видел, но чтоб молодуха душегубкой была…

— Из Москвы? А не врешь?

— Людям нашего звания врать не пристало.

— Чего там в Москве? Не слыхал, государь жалованья нам увеличивать не собирался?

— Не слыхал. Знаю, что новую монету чеканить начинают. И указ будет, чтоб старую нигде, а особенно в кабаках, не принимать.

— Ух ты! А не врешь?

— Не вру. Вот такие монеты, — Сила вытащил из кармана завалявшуюся у него серебряную французскую монету.

— Ну-ка, покажь.

Озадаченный стрелец подошел к Беспалому, взял у него монету и с недоверием уставился на нее. Он хотел что-то спросить, но не успел — посох обрушился на его голову, в глазах сверкнул с десяток молний, а потом навалилась тьма. Второй удар посоха сбил засов. Дверь баньки распахнулась. Сила зашел внутрь.

— Пошли, Варвара, — сказал он.

Ничего не понимающая девушка подняла глаза. Сила увидел, что она связана по рукам и ногам. Пришлось тратить бесценное время и резать ножом путы. Он уже почти закончил, и тут деревню огласил вопль:

— Держите инока!

Беспалый схватил Варвару за руку и вытащил из баньки. Он увидел, что Рыжий, уже очухавшийся (видать, голова у него крепкой оказалась), каким-то образом освободившийся, стоял на пороге терема, а к баньке бежали люди, подбирая штакетины и топоры.

Одного деревенского Сила сбил ударом ногой в живот, второго наградил по хребту посохом. Тут подоспели двое стрельцов, и беглецы оказались прижатыми к забору. А на подходе было еще несколько служивых.

— Все, Варвара, вот и конец веревочке нашей… — прохрипел Беспалый.

Сжав посох, Сила приготовился к последнему своему смертному бою.

Тем временем Гришка, которому удалось незаметно подобраться к кухоньке на окраине сельца и поджечь ее, решил помочь Беспалому, ввязавшемуся в драку со стрельцами.

— Эй, брюхатые! — выскакивая из-за укрытия, заорал он.

Трое стрельцов, бежавших к месту схватки, остановились и недоуменно посмотрели на него. Гришка выхватил из-за пазухи пистоль и, не целясь, пальнул в них. Он никогда прежде не стрелял и потому подивился тому, что пуля его сшибла шапку с головы одного из стрельцов.

— У, гаденыш! — заорал стрелец.

Гришка бросился в лес, и трое стрельцов, которых он хотел увести с собой, кинулись за ним. Он пробежал по низу оврага, потом начал петлять в лесу, при этом заботясь о том, чтобы не дать стрельцам потерять себя и вместе с тем не попасться им в лапы. Длилось это несколько минут. Гришка задыхался, нога болела, несколько раз он был на грани того, чтобы попасться, но в последний миг, когда казалось, что стрельцы дышат ему в затылок, собрав все силы, он все-таки ускользал. Поняв, что больше не в состоянии играть в эту игру, он сумел-таки оторваться и, схоронившись в кустах, видел, как служивые несолоно хлебавши отправились в сельцо.

А Гришка сел, уронив голову на колени, и заплакал. Он был переполнен ощущением потери. Когда он бежал из починка, то видел, что Беспалого и Варвару плотно окружили стрельцы и деваться им было некуда. Он не стеснялся своих слез. Знал, что со смертью Вари свет в этом мире померкнет для него навсегда и тоскливой бесконечной чередой будут тянуться серые дни, стремясь к своему пределу — смерти. А Сила… Только сейчас Гришка понял, как дорог был его сердцу этот человек, заполнивший в его душе зияющую пустоту, образовавшуюся после смерти всех родных людей.

Выплакавшись, Гришка поплелся в разбойничье логово. Он не смотрел по сторонам, не обращал внимания на окружающее, а в таких местах это наказуемо. В результате он провалился в трясину, и ему еле-еле удалось выбраться. Неожиданное купание растормошило его, вернуло ясность ума. Грязный и мокрый, добрался он до логова и, дрожа от холода и нервного напряжения, уселся у костра, на котором привычно готовилась еда для ненасытной разбойничьей братии.

— Чего скукожился, оглоед? — недовольно спросила тетка Матрена, но, увидев, что Гришке на самом деле плохо, подобрела, сунула ему миску с кашей. — На, поешь.

Гришка без всякой охоты начал ковырять деревянной ложкой в тарелке. Кусок в горло не лез.

— Опять где-то шастал? — спросил Убивец, проходивший мимо и остановившийся возле Гришки.

Мальчишка ничего не ответил — не было сил. Он сидел у пламени, от которого шло тепло, но его тело сковывал лед, по холодным жилам текла холодная кровь, и все вокруг будто покрылось инеем. С каждой минутой безумная надежда, что Беспалый и Варя выберутся из этой передряги, придут, становилась все более зыбкой. Куда им выбраться? Вон сколько народу на них навалилось, а из оружия у Силы один посох, и это даже не его любимая дубина.

— Что тоскуешь, Гриша? — спросил татарин, подсаживаясь на бревно и тыкая Гришку локтем в бок.

— Да так… Что-то плохо мне.

— В тоске, брат, резона нет. Радуйся всему. Тому, что ты есть на свете, что этот свет есть пока для тебя. Ведь неизвестно, сколько осталось нам. Такова житуха разбойничья — все мы, парни лихие, зажились на этом свете. Недолог разбойничий век и нет в нем времени для грусти.

— Прав ты, Хан, — вздохнул Гришка.

Прошла еще пара часов. Надежды уже не осталось никакой. Если они и живы, то в лапы старосты губного попались, а значит, все равно не сносить им головы.

Тут атаман кликнул всех в круг. Сел среди своей братвы, и не было сейчас в его лице привычной надменности и высокомерия, а были лишь озабоченность и внимание. Когда надо, Роман владел не только угрозами, но и убедительными словами, уговорами, лестью. И хотя обычно держал братву на расстоянии от себя, но тем приятнее было разбойникам, когда говорил с ними, как с равными.

— Плохо дело, братва. Злые ветры над нами реют. Чтоб отвести грозную опасность, надобно нам одно дельце решить, — громко произнес Роман.

— Да ты только скажи, атаман, за нами задержки не будет! — послышались голоса.

— Дело плевое, но усердия и аккуратности требует.

Атаман объяснил, что требуется.

— Запросто обтяпаем, ха-ха, — хмыкнул татарин.

— А где Беспалый? — огляделся атаман, ища глазами Силу. — По нему дело.

— Загулял гдей-то, — хихикнул Косорукий Герасим, привычно держащийся за свой кошель на поясе, который, казалось, не отпускал никогда. — Может, воеводе пошел о планах наших рассказывать.

— Да ничего нового он ему не скажет, ха-ха, — засмеялся татарин. — Все секреты, что у нас были, ты давно за медяки мелкие воеводе сторговал.

— Да ты чего…

— Тихо! — прикрикнул Роман. — Пойдут Евлампий, Хан, Косорукий и ты, Гришка. Хорошо город знаешь. Пора и тебя к делу приобщать…

«У монаха-францисканца имеются только ряса и веревка, подпоясывающая ее. И все!

А что имею я, бедный студент-недоучка? Плохонький камзол, местами протершийся до дыр, плащ-накидку, выгоревшую на солнце да пару звонких монет, которые очень скоро перекочуют из моего дырявого кошелька в загребущие лапы кабатчика. «Вы не испугаете голодом того, кто строго постится. Вы не испугаете нищетой нищего. Мало будет проку и от битья. Даже под палкой возрадуется он, ибо в поношении его единственное достоинство. А если вы всунете его голову в петлю, то окружите ее сиянием небесным», — припомнилось мне изречение святого Франциска Ассизского.

Не пора ли и мне взойти на свою Голгофу, приняв смерть за веру и правду? Но что есть «Голгофа»? В переводе с арамейского это слово означает «череп». Стало быть, Голгофа находится внутри меня самого. И мне, чтобы достичь ее, нужно прыгнуть выше собственной головы… А это уже полная чушь! И если я выпью в этой корчме, называемой «У врат Господних», еще хотя бы один стаканчик, то точно вознесусь прямо на небо ко всем праведникам…