Зато Арина с удовольствием пасла козу, носилась с цыплятками, как с писаной торбой, собирала яйца. И все шло хорошо до следующего «казуса», когда дочь снова принималась «делать мо́зги». Когда, к примеру, Арина, вся в слезах, наотрез отказалась есть котлеты «из лучшего друга», свинки Гришки, отстоять которого Арине не удалось.

– Он умел улыбаться! – Арина сверлила мать взглядом, от которого сердце переворачивалось. Бледная, растрепанная, она испепеляла ее синим блеском недобро смотрящих глаз. Странная уродилась. Две родинки – встарь говорили, такие родинки, да на лице – признак нечистой силы. С животными общается, как с родными, словно бы их язык понимает или что.

– Да кто, кто умел улыбаться? – сквозь зубы цедила мать. Отец, насупившись, давился котлетой «из друга», вкусной, в грибной подливке.

– Гришка. Гришка умел. Он мог почти разговаривать!

– Лучше бы ты с людями дружила, – хмыкнула мать.

– А фарш магазинный-то жрешь ведь! – ехидно заметил отец, втягивая к себе на тарелку третью котлету «из Гришки». – Не вегетярьянка же ты у нас!

Умом Арина все понимала. Родители не виноваты. Все жили так, как они, и они живут, как все остальные. Никому вокруг и в голову бы не пришло смотреть на свинью как на живое существо. На то она и деревня, чтобы воспринимать реальность проще и прагматичнее, а может, и здоровее, чем в больших городах. Поросенок – это котлеты и холодец, которые бегают по двору и не требуют места в холодильнике.

Потому-то Арина и уехала из Владимира.

Потому и просиживала ночь через две в белой кафельной приемной ветеринарного центра на Красносельской, помогая кошечкам, которых тошнило из-за проглоченной шерсти, и спасая собачек, которых покусали пироплазмозные клещи. Чтобы ни с кем не спорить. Чтобы не обижать никого.

А теперь Арина, получается, обидела этого фотографа, с которым так мечтала… что? О чем? Беспокойные, бессвязные образы крутились в ее сознании – его плотно сжатые губы разжимались, приближались к ее губам, его спутанная челка щекотала ее лицо, напряжение его взгляда заставляло сердце колотиться сильней. И придуманное ею самой будущее, такое нечеткое, похожее на нарисованную акварелью любимую сказку, ее будоражило. Стоило лишь вызвать в памяти его лицо, как пересыхало во рту и щеки покрывались румянцем.

Арина еще продолжала плакать, еще бежала сломя голову по дороге, но уже жалела о том, что сделала. Ведь он – он заговорил с ней. Почему он заговорил с ней? Он, получается, заметил ее. Мысль обожгла и заставила остановиться.

Интересно, когда он заметил ее? Там, в полумраке комнаты с телевизором – или еще на первом этаже, из-под своих солнцезащитных очков? О чем он подумал, когда увидел ее? О том, какая она потешная и несуразная в этих кедах? Какое уродливое заплаканное лицо?

А если она ему понравилась?

Нет, это невозможно. Как правильно говорила Нелли, «тебя вообще никто не хочет, ты как ёж». И все же… Она могла бы сейчас стоять рядом с ним, разговаривать, может быть, познакомиться с ним поближе. А что было бы дальше? О, этот вопрос Арина себе даже не задавала. Что-нибудь восхитительное, что-то, чего никогда в жизни с ней не случалось. Она никогда в жизни не стояла так близко к мужчине, от одного запаха которого подгибаются колени. А она, дура, значит, попрекнула его съемкой жирафа.

Солнце. На улице действительно потеплело – ни следа от утреннего неуюта, словно и не было стальных туч и холодного ветра. Московское лето изменчиво, в Москве лето делается исключительно солнцем, его могучей волей, его жгучими лучами. Арина сощурилась, глядя сквозь пальцы на сияющий и ослепляющий желтый шар. В воздухе пахло свежестью и только что распустившимися цветами. Вот почему ей больше не холодно.

На первом этаже маленького бежевого особняка в продуктовой лавчонке Арина ненадолго остановилась у хлебной полки. Там были и какие-то пирожные, и затейливо перекрученные слойки, и бублики, но здравый смысл победил – Арина купила батон и бутылочку сладкого йогурта с вишней, который она обожала.

– Восемьдесят пять рублей, – равнодушно бросила ей кассирша. Арина сгребла еду с прилавка, вышла на улицу и остановилась в задумчивости.

Еще можно вернуться к выставочному комплексу, и он, скорее всего, еще там. Но зачем? И кто вообще ее пустит обратно, если и билет, и проспекты она оставила на полу первого этажа? И даже если не это, что она ему скажет? Хороша! Наговорила гадостей, обвинила черт знает в чем – и убежала.

Разозлившись вдруг на себя, она вонзила зубы в батон. Да пошло оно все к чертовой бабушке. Звезда. Вот пусть там, в небе, и сияет. А она поедет гулять в парк.

– Между прочим, я рисковал жизнью, чтобы сделать это видео.

Звук незнакомого мужского голоса ворвался в ее сознание, как стрела в сердце. От неожиданности Арина подпрыгнула. А обернувшись, изумленно застыла. Максим Коршун. Он был тут, стоял всего в шаге от нее на залитой солнечным светом московской улице – самоуверенный, в солнцезащитных очках, с шальной улыбкой, блуждающей на губах. Мачо.

– Что вы здесь делаете? – выдохнула Арина.

– А жизнью я дорожу, да будет известно вам, деточка. Жизнь – это единственное, что у меня есть, – продолжил он, стоя, как стоял, без движения. Он что, пришел снять с нее стружку?! Откуда он взялся здесь? Как нашел ее? Может быть, он просто шел мимо? Предположим, на какую-то другую встречу в другом музее. Шел себе, шел и увидел невоспитанную особу в дурацком джинсовом платье и решил ее отчитать.

– Все равно так нельзя, – пробормотала Арина, пряча надкушенный батон за спину.

– Чего нельзя, дитя милое? – тоном несколько сверху вниз полюбопытствовал он и небрежным жестом стянул очки с переносицы. И его серые глаза показались ей еще светлее в солнечном свете – зрачок сжался до точки. А сам он словно светился, согретый лучами. Она согласилась бы простоять вот так, глядя на него, целую вечность. Все ее тело словно загоралось в ответ на его присутствие, и обжигающе горячие волны пронзали ее от макушки до пяток.

Кажется, он прекрасно понимал, какой эффект производит, и с интересом рассматривал ее потерянное лицо. Затем тряхнул головой, ладонями взлохматил волосы, и Арине вдруг невыносимо захотелось прикоснуться к нему, поправ все приличия.

– Так чего же нельзя, моя дорогая? Проект – социальный, и он должен возмущать и будоражить сознание, разве не так?

– Нельзя стоять и спокойно смотреть, как кто-то убивает невинное животное, – отвечала Арина тихо, но твердо.

– Ага, я понял! – кивнул он. – Лучше было мне лечь под пули, защищая жирафа. Вы бы, наверное, того и хотели – чтобы я именно так поступил.

– Нет! – запоздало заволновалась Арина. – Я не это хотела сказать.

– Почему нет? Ровно это вы и сказали. Встань я между браконьерами и жирафом, я бы тогда оказался честным человеком. Мертвым, но честным. И пусть никто никогда не узнал бы ни обо мне, ни о жирафе, ни о браконьерах Южной Африки. А вы представляете себе, как сложно было их уговорить позволить мне снимать?

– Не представляю, – Арина снова решилась посмотреть на него и вдруг заметила, что он смотрит, не отрываясь, на ее приоткрытые губы. Автоматически, даже не заметив того, она прикрыла их кончиками пальцев. Зато Максим заметил ее жест, и глаза его вдруг вспыхнули огнем, от которого и Аринино сердце воспламенилось и застучало, как сумасшедшее.

Вот бы он ее поцеловал. Она бы, наверное, тут же и умерла!

Но Максим покачал головой, глубоко вздохнул и отвернулся от нее.

– Если вы говорите что-то, для начала было бы неплохо подумать над тем, что вы хотите сказать.

«Только не уходи». Это был крик души – или крик ее тела. Арина не понимала, что с ней происходит и откуда эта паника от одной мысли, что сейчас он уйдет.

– Я понимаю, что вы делали то, что считали правильным, – мучительно выговорила она, пытаясь заставить себя перестать на него пялиться.

– Вы сказали, нельзя фотографировать, как убивают животных. Но ведь никто никогда не узнал бы, что там происходило, верно? Разве не это и есть главное зло – позволить всем спокойно жить в неведении?