На Остоженке Арина остановилась перед вывеской МАММ[1], она была там однажды и хорошо запомнила это место. Шесть просторных этажей, фотографии в разных жанрах и стилях. Людей обычно немного. Просторный холл, удобные скамейки, белоснежные линии четкой, выстроенной кубом лестницы вызывали желание подпрыгнуть, расправить крылья и полететь на самый верх.

– Сколько стоит билет? – спросила Арина, а сама отвернулась и вгляделась сквозь стекло в большие шарообразные скульптуры, выставленные на первом этаже выставочного центра. Экспозиция постоянно менялась. Считалось, что все выставленное здесь было, что называется, «на острие».

Искусство. Арина мало что понимала в нем.

Фотографии она делила на две категории – нравится или не нравится. Впрочем, это касалось не только фотографий. Однажды Арина попала на выставку в «Гараже», где в горе мусорных мешков и пустых пакетов из-под молока и кефира лежал живой человек, женщина, практически голая, прикрытая только этими самыми мусорными пакетами. Инсталляция. Что-то о том, как современный мир технологий и информации погребает под собой истинную природу. Такое искусство Арине не нравилось. Она больше любила фотографии и картины природы и животных.

– Со студенческим билетом – сто рублей, – бросила билетерша и нетерпеливо заерзала на своем стуле. Очереди не было, и спешить повода тоже, но билетерша действовала на автопилоте.

– Хорошо, дайте, – Арина еще раз бросила взгляд на скульптуры-шары. Шары были, как сказала бы Нелли, «прикольные».

– Сегодня шестой этаж закрыт, – фыркнула билетерша. – Там будет пресс-конференция. Только для журналистов.

– Журналисты? – заинтересовалась Арина. Чем хороша Москва – в любую минуту можно оказаться в гуще самых невероятных событий. Съемки кино про мертвецов, протестующие против чего-то студенты, разбрасывающие листовки под ноги прохожих. Журналисты с толстыми микрофонами с плюшевыми или поролоновыми наконечниками.

– Вон они – за ограждением, – указала ей билетерша, но Арина уже и сама увидела, что проход к квадратной белоснежной лестнице временно отгорожен красными лентами на столбиках. За столбами, внутри искусственного ограждения, стояли стайкой сонные, недовольные жизнью журналисты. Справа от них, около стены, манили к себе банкетные столики с высокими, наполненными шампанским бокалами и с маленькими бутербродами-канапе. Арина облизнулась. Она подумала, что за хлебом нужно было зайти до выставки. Еще одна ошибка.

– А что там такое? – спросила она, кивнув в сторону медиа-сборища.

– Ненависть, – еще недовольнее ответила билетерша.

– Что? – Арина вздрогнула. Билетерша оторвала взгляд от экрана компьютера и изучающе осмотрела бледное, юное лицо Арины, две родинки на левой щеке, ее забранные в свободный хвост черные волосы, словно бы решала, стоит ли вообще отвечать этой малявке. Затем пожала плечами и снова фыркнула, мол, ходят тут неучи. Ничего не знают, ни за чем не следят.

– Выставка. Фотоработы какого-то культового фотографа. Он сегодня приезжает, так они его тут ждут. – И она добавила язвительно: – Папарацци.

– Ненависть? – недоверчиво повторила Арина, но билетерша уже, видимо, устала «общаться» с клиенткой. Она распечатала билет и сунула его ей в руки вместе с небольшой стопкой брошюр и проспектов.

Арина прошла сквозь стеклянные двери к шарообразным скульптурам. На белоснежных стенах красовались невероятно красивые фотографии. Миллион ярких цветов и форм, словно в объектив случайно попали параллельные миры и вселенные. Фотографии были просто невероятных размеров. Арина склонилась к табличке и прочитала название. «Неизведанные миры человеческой клетки». Этот запредельный мир, оказавшийся макросъемкой микробиологических образцов, заставил Арину застыть с открытым ртом.

Красиво.

На секунду остановившись, Арина попыталась решить, куда ей пойти в первую очередь. К ее удовольствию, на третьем этаже были выставлены коллекции фотографий природы Русского Севера. Можно было «зависнуть» там. В другом проспекте было обещано, что посетитель сможет «прикоснуться к свету», который оживет в инсталляциях какого-то европейского художника. Инсталляция, гм. Посмотрим. Третий проспект, цвета темного шоколада, был отпечатан на гораздо более плотной бумаге. Ничего, кроме надписи «Ненависть», выполненной светящимися, как будто висящими в темноте неоновыми буквами, на первой странице не было. За буквами, за каждой, если всмотреться, скрывались смутные фигуры, едва различимые на шоколадном фоне.

«Ненависть». Что красивого может быть в ненависти? Скорее всего, ничего, и вряд ли фотограф стремился запечатлеть красоту. Что-нибудь претенциозное, по принципу «чем отвратительнее – тем лучше»? И все же… любопытно, что же тут «культового», ради чего тут собрались все эти журналисты? Или ради кого?

– Телевизионщики ждут Коршуна, да? – спросила Арину проходившая мимо девушка лет двадцати пяти, высокая, почти такая же высокая, как Арина, но на высоченных шпильках. Арина ненавидела шпильки, почти весь год, за исключением очень уж суровой зимы, обходясь кедами или кроссовками.

– Коршуна? – вздрогнула Арина. – Я не знаю. А кто это?

Девушка смерила ее презрительным взглядом сверху вниз, что было легко – Арина все равно сидела на лавочке. Тогда девушка вытащила «шоколадный» проспект из Арининых рук, развернула его и ткнула в фотографию, подписанную крупными белыми буквами – МАКСИМ КОРШУН.

Лицо мужчины. Выразительное лицо красивого мужчины, которому наплевать на то, что он красив.

В ярком квадрате цвета морской бездны его лицо в фас – так, как снимают людей на паспорт. Он растрепан, темная челка спутана и слегка влажная, будто он недавно занимался спортом и вспотел. Мужчина держит голову высоко, шея прямая, плечи гордо расправлены. На нем оранжевая роба наподобие арестантской. Мужчина смотрит прямо в объектив, в глаза тому, кто держит проспект в руках. В глаза Арины.

Взгляд колючий и злой. Лед и пламень. Губы плотно сжаты, челюсти сведены чуть ли не судорогой. Ненависть? «Какой пронзительный взгляд, – подумала Арина. А потом, неожиданно для самой себя: – Ах, какие красивые, умные глаза».

– Это он? – спросила Арина.

– Ага, собственной персоной, – девушка подсела к Арине и потерла ступню. Босоножки на шпильках натерли ей ногу. – Хорош, да?

– Ничего, – кивнула Арина, продолжая разглядывать фотографию. Если кому-то и нужно что-то делать, чтобы привлечь к себе внимание девушек, – только не этому фотографу. А ведь он был изрядно небрит, лохмат да к тому же вспотел. Он даже не пытался нравиться – ни камере, ни тем, кто потом увидит эту фотографию, но обе женщины тут же безоговорочно признали его чертовски интересным.

– Я не я буду, если не познакомлюсь с ним, – решительно воскликнула девушка и достала из сумочки пудреницу.

– Думаете, это возможно? – удивилась Арина, и в этот самый момент она вдруг отчетливо осознала, что мужчина с фотографии, которого она разглядывает уже несколько минут, сейчас появится прямо здесь. Он войдет в те же стеклянные двери, через которые прошла Арина. Он будет здесь во плоти.

Внезапно Арина почувствовала, что ей стало трудно дышать, будто она летит со снежной горки в санях, и ветер дует в лицо, а сердце замирает от восторга и страха. Дома у мамы, во Владимире, над ее кроватью висел плакат из журнала – Дженсен Эклз из «Сверхъестественного» улыбается зрителю доброй и открытой улыбкой. Он тоже был красивым от природы, нравился всем с первого взгляда, в его глазах тоже плясали язычки пламени. И можно было думать о нем, если хочется. Можно было даже представлять себе что-то невообразимое, представлять себя вместе с ним, но от этого никогда не перехватывало дыхание.

Ведь Дженсен Эклз никогда не спустится к ней с плаката. А мужчина с фотографии вот-вот будет здесь.

Арина вдруг тоже захотела пробраться за ограждение к журналистам и увидеть Коршуна в жизни, таким, какой он есть.