Раздался стук и грохот отодвигаемой мебели, звон шпор и хлопанье дверей. Потом в доме наступила тишина. Только по временам тишину нарушали телефонные звонки и стоны очнувшегося Ветрова.

А через час нас усадили в закрытую карету и повезли.

Здесь обрывается рукопись Михеева, но по его рассказам и, отчасти, по сведениям, полученным от других, я решил закончить эту повесть о действительно бывшем с покойным другом моим Михеевым и другими товарищами из Н-ой организации.

Забрезжили предрассветные отблески. Михеев вскочил с койки. В полумраке, осторожно шагая, подошел к окну. Снаружи перед окном, закрывая собою все, шла черная стена. В окно с обеих сторон была вделана железная массивная решетка. Михеев обошел осторожно вокруг комнаты. На ощупь, что его очень поразило стены и пол были обиты мягкой материей. «Похоже на ватное одеяло», подумал Михеев. Сел на койку. Койка тоже была обита толстой мягкой материей и наглухо прикреплена к полу. Другой мебели в комнате не было. Михеев подошел к дверям. Массивная дверь была, как и стены, обита мягкой материей. На высоте повыше груди в двери Михеев нащупал железный глазок. Сомнений не могло быть. Его посадили в камеру для буйно-помешанных.

— Как глупо! Вот ведь, как глупо! — вырвалось у него шопотом восклицание. — И как был прав Федор. Вмешался в незнакомое дело и не только что не принес пользы, но навредил. Кроме того, что меня и Ветрова расстреляют, погибнут сотни. А если бы я послушался Федора, то — кто же его знает — может быть, через пару дней здесь был бы целый полк красноармейцев и тогда бы ничего не произошло. Дураки. Ах, дураки были мы!

Кругом — тихо. Михеев ощущал глухой стук своего сердца. Тук-тук-тук. И ему стало жаль себя. Не смерть страшна. А обидна бессмысленность жертвы. Погибнуть хорошо в бою, в борьбе… Но тут… Расстреляют, повесят или будут пытать.

Всплыла картина казненных в Михайловском. Раздробленные головы, изрезанные груди в куски…

Мелькнула мысль о том, что лучше было бы ему уехать тогда с Петей в город. Михеев в потемках почувствовал стыд, кровь бросилась ему в лицо. «Вот этого еще не доставало. Смалодушничал».

Он, позабыв предосторожность, принялся быстро расхаживать по камере. Мягко стучали сапоги о пол.

В окно уже падало много света. Черная стена, заслонявшая от Михеева весь мир, оказалась красной кирпичной с желтыми потеками смазки. Стены и пол комнаты стали светло-серыми.

Михеев опять прилег на койку. Горела голова. Где-то по-соседству вдруг забулькали сдавленные воющие крики. Мороз пробежал по коже. «Фу-ты, чорт, что они хотят сделать со мной? Неужто думают мстить? Конечно. Они могли бы убить меня еще вчера».

Михеев лег на спину, крепко зажал ладонями глаза.

Наступили часы полузабытья, воспоминаний. И все время, как молотком, дробила мозг одна мысль. «На муки, на смерть. На муки, на смерть».

Вспомнился завод, на котором работал он с 8-ми лет и отработал ровно 10 годов. Раздувал маленькие меха, таскал кокс. Подметал полы. Чистил инструменты. Собирал стружки, железные опилки, обрезки.

Пылали печи. Ослепительно сияло раскаленное железо, гудели большие и малые меха. Под громкими ударами молотков сыпались фонтаны огненно-красных искр.

А полотно с рисунками его жизни разворачивалось все дальше. На 23 году попал он на работу в Питер. Подружился с Ваняткой-столяром. Ванятка был разбитной парень. По праздникам он носил неизвестно почему студенческую фуражку, курил дорогие папиросы и любил блеснуть «иностранственным» словом. Через него попал Михеев в «конспирацию» — в подпольный кружок. Прошло два года, и превратился Михеев в большевика-пропагандиста. Был арестован 1-го мая во время речи на массовом собрании за городом.

Вот конспирация. Собрание по 5-10 человек. По чердакам, подвалам, при свете свечей, ночников. Горячие споры, речи, долгие ночи напролет. Снег ли падает за окном, месяц ли бросает на дырявый пол свой желтый свет, всё споры и споры. Расходятся. За пазухами политические книжки, газеты, все это нужно раздать заводским ребяткам или расклеить на видных местах.

— Эй, берегись! — кричит сторожевой товарищ. — Крючок! — И бегут все сломя голову, трепетно прижимая к груди пучки бумаги.

Вот пивная. Звон, гам, крики, песни. Туманится воздух от табачного дыма. Вокруг Михеева сидят в тесном кругу четыре рабочих. Пьют пиво и слушают его страстные речи. Кивают изможденными, морщинистыми, в сединах головами.

— Правильно. Верно, товарищ. В самую точку, Нужно объединяться. Да, сила… большая у них, у буржуев. А что правда — то да. Нас много, а их мало.

И пьют рабочие. Гневно говорят. Там, смотришь, и всплакнет кто из них: «Эх ты, жизть-то. Едят тебя мухи с комарами. Тяжко — ох!»

Как много пережито, и как мало сделано!

Загремел в дверях замок. Дверь распахнулась, и в камеру вошел громадного роста детина, на нем был одет белый докторский халат.

Михеев вскочил на ноги.

— Пожалуйте за мной, — сказал детина. Почему-то тупо ухмыльнулся, вытер указательным пальцем нос, обтер палец о фартук и показал им на дверь.

— Пожалуй-ка.

— Куда? — спросил Михеев.

— А там узнаешь. Пожалуйте. — И парень опять ухмыльнулся. — Пойдем.

Михеев повиновался. Они шли узким коридором вниз. Из-за решеток оконцев в дверях камер на них смотрели безумные лица больных. Подошли к угловым дверям в конце коридора. На них красовалась большая готическая надпись «Кабинет главного врача», парень открыл дверь без стука и втолкнул Михеева в кабинет. В кабинете за письменным столом сидел санаторский врач — с волчьей улыбкой на гладко выбритом лице. По левую руку от него к креслу прилепился санаторский седобородый старик фельдшер. Оба они внимательно смотрели в лицо Михеева.

— Как спали? — спросил врач. — Как вам нравится новоселье? Михеев промолчал.

— Вы не знаете последних новостей. Восстание — совершившийся факт. Все ваши друзья арестованы и находятся здесь — пока, разумеется. Мы соединились с мамонтовской кавалерией. Все ваши завтра будут опрошены. Коммунисты и активисты будут расстреляны.

Доктор помолчал. Постучал пальцами о сукно стола. Михеев стоял с деланным безразличием на лице. Доктор поморщился.

— Вы присядьте, — указал он на кресло. — Мы и сидя сумеем договориться. Только что перед вашим приходом, за ложь и за упорство был мной направлен в общую камеру для тихопомешанных ваш друг — военкомбриг Ветров.

Михеев вздрогнул. Но промолчал.

— Какой вы апатичный, — процедил доктор сквозь зубы. — Даже не узнаете, что стало с вашими друзьями?

— Что вы хотите от меня? — почти крикнул Михеев.

— Успокойтесь. Очень небольшой услуги. Нам нужно, чтобы, во-первых, вы сознались в том, что вы и ваши товарищи большевики получают по 10 тысяч рублей золотом в месяц.

— Ведь вы же знаете, что это ложь.

— Я ничего не знаю. И даже убежден в обратном. — Доктор нагло оскалил зубы.

— Потом вы дадите нам расписку, что вы больше не будете грабить крестьян отнимать у них все добро, насиловать жен и дочерей, прокучивать в разврате все награбленное. Эта расписка нам нужна. И потом — еще секунду — вы дадите подписку в том, что больше не будете ходить оправляться в церкви по примеру ваших друзей, за это мы вас простим и освободим. Идите на все четыре стороны. Мы незлопамятны. Ну-с?

— Это все??!!

— Нет, не все. Если же вы этого не исполните, то мы вынуждены будем оставить вас в этом доме… и, может быть, даже прибегнуть к лечению — водолечению и лечению внушением… А внушение, знаете ли, бывает разное.

— Это все?!! — Михеев был красен от гнева.

— Да, все, — доктор оскалил зубы.

— Подлец, негодяй! Внеклассовый мошенник! — раздался звонкий звук пощечины. — Вот, получи тебе и твоим друзьям, это за меня и за моих товарищей! Жаль, что большего дать не могу.