— Фи-фи, — брезгливо поморщилась она. — Ну, как вам не стыдно в моем обществе говорить такие вульгарные вещи? Муж, пеленки, писки… фи. — Она изобразила на своем лице неподдельное отвращение. — О чем угодно говорите, только не об этом.

Я замолчал. И в полумраке заметил особенный блеск в ее глазах. Не желая состряпать у нее какую-нибудь глупость, я решил уйти, встал и попрощался.

— Как, вы уходите? — сказала она. — Нет, вы побудьте немного у меня, мне одной скучно. Она стояла возле меня и говорила ласкаясь как кошечка.

Я колебался.

— Не уходите, милый, — сказала она, глядя на меня, слегка запрокинув назад голову.

Я нерешительно сказал, что мне завтра нужно рано встать, но она меня взяла за руки обеими руками и стала тянуть к себе, говоря: «не уходите, не уходите, милый!»

Ну, я и не выдержал. Один момент и она лежала в моих объятиях.

— Ах, что вы, — шептала она. А между тем, ее душистые, мягкие руки крепко сжимали мою шею.

— Не уйдешь, милый.

Я утвердительно кивнул головою. Она стремительно прильнула ко мне и уже немного грубым голосом сказала.

— Милый, попируем сегодня ночь, она наша… А завтра, в опасный путь. — Она вырвалась из моих объятий, подбежала к дверям, быстро закрыла их на ключ и погасила свет.

Через несколько секунд она пришла ко мне, совершенно обнаженная. Я бросился к ней.

— Разденьтесь, дурачок, — услышал я ее полуповелительный, полунасмешливый голос.

Вся ночь напролет прошла в пьяном угаре. Она была жадна, цинична, утонченно-развратна. Каждую минуту этой ночи она использовала для наслаждения и она все время говорила и говорила, точно в бреду.

Только тогда я понял, в чем ее назначение в жизни.

Проснулся я в первом часу дня. Посмотрел на ту, с которой провел ночь любви. Она спала, пышно разбросавшись на кровати. Я мог смотреть на нее уже без вожделении. И тут я особенно отчетливо понял, какая пропасть лежала между мною и ею. Я тихо оделся и уже одетый разбудил ее.

— Я ухожу, — сказал я.

— Ага, — протянула она. — Вы уже одеты. — На ее лице была разлита полупрезрительная усмешка.

— Вечером увидимся, — сказал я, избегая смотреть на нее. — Вместе будем переходить фронт.

Она повернулась ко мне спиною и протянула.

— Хорошо, до свиданья.

От нее я прямо пошел в особый отдел. Начальник принял меня по-дружески.

— Когда отправляетесь? — спросил он.

— Я думаю, часа через два. Могут быть в пути задержки.

— Отлично, тогда я прикажу, чтобы вам через час подали автомобиль. Вот вам немного на дорогу.

Когда я прощался с этим симпатичнейшим человеком, то он, удержав мою руку в своей, все-таки задал вопрос.

— Ну, как ваше чувство? — На его лице сияла веселая улыбка. Я откровенно сказал ему, что чувства не было.

— Я так и думал, — качнул головою начальник и дружески, помню, распрощался.

Через час мы были в пути. Полдороги мы сделали на автомобиле и на лошадях и вечером подъехали к реке, к последнему красноармейскому посту. Но ночь была лунная, и нам пришлось дожидаться утра. Под утро луна скрылась. Небо слегка заволокло тучами, и от реки поднялся густой туман. Нам дали хорошую лодку и весла. Мы, распрощавшись с постовыми, стали спускаться вниз по реке. Верстах в десяти ниже того места, где мы прошлый раз раздобыли лодку, мы остановились и причалили к берегу. Фронт уже был пройден.

Агент завозился с лодкой, а мы отошли в рощицу прощаться. Она, как старая любовница, обняла меня, я не сопротивлялся, и стала говорить.

— Когда мы увидимся? Ты далеко, мой милый?

— Да, далеко.

— Мне не хотелось бы с тобою расставаться… Нельзя ли сделать так, чтобы вы с этим жучком поменялись ролями. Я очень хочу, чтобы ты поехал со мною.

— Никак нельзя, — отвечал я.

— Ну, почему?.. ты, если бы хотел, это мог бы сделать.

— Не могу.

— Никак?

— Никак.

Мы помолчали. Она все еще обнимала меня и прижималась ко мне. Между тем, небо уже залилось багрянцем. Еще одинокая звезда на востоке купалась в сине-сиреневых сумерках. Но уже на багрянце востока засияли яркие отблески солнца. Уже близился восход. Где-то вблизи прокричал человеческий голос. Нам нужно было спешить. Я сказал ей об этом. Тогда она спросила:

— Где я тебя смогу найти?

— Это трудно сказать.

— Я напишу тебе на штаб армии, может быть передадут.

Я сделал неопределенный жест.

— Ну, прощай, милый. — Она хотела поцеловать меня, но я невольно отвернулся. Тогда она, не глядя на меня, пошла к реке, я же направился на юг. Вот, товарищи, какое приключение было у меня за время путешествия в армию. Как оно вам нравится?

Арон сидел сгорбившись и, казалось, не слышал последних слов Федора. Его лицо потемнело и нахмурилось.

— Что с тобою, Арон? Ты, право, серьезно нездоров, — сказал Федор.

— Я — ничего, — как-то беспомощно улыбнулся Арон: — мне тяжело.

— Да что с тобою? Ну, говори, дубина. — Оба друга смотрели на Арона с тревогой. Глаза Арона заволоклись слезами.

— Я теперь слаб, как ребенок, — сказал он все с той же беспомощной улыбкой. — Я не сплю уже пятую ночь.

— У фельдшера был?

— Дело не в фельдшере… — Черты лица Арона вдруг исказились. На шее и на лбу вздулись жилы. Он стал говорить отрывисто и громко.

— Ты спрашиваешь, что со мною?.. Она меня не любит. А я не могу быть без нее… Не мог-гу…

— Кто она? — спросил Федор.

— Не спрашивай, — оборвал его Михеев.

Арон, точно не слушая их, продолжал:

— Она меня не любит… Она любит другого… О-о-о! Ну, что мне делать? Скажи мне, Миша, ну, что мне делать? Ну, что?

— Успокойся, успокойся.

— Нет… Я должен умереть… или — нет… или убить его. Я не могу…

— Успокойся, Арон. Ну, успокойся.

— Он просто переутомился, — сказал Федор. — И дернул же меня чорт рассказать об этом приключении. Я думаю, Арон, что ты завтра в бой не пойдешь.

— Нет, — резко оборвал его Арон. — Я в бой пойду. — Арон уже владел собою. А вы, товарищи, забудьте об этой слабости… В бой же я должен пойти, так как кроме всего остального я военком участка… Ну, полно, полно хмуриться, Михей, ты видишь, я уже улыбаюсь. Не бойся, глупости не сделаю.

Еще небо не рассвело как следует румянцем, а отряд уже тронулся в военный поход. Все, что было лишнего в отряде: дети, жены партизанов, больные, раненые, телеги, ящики, палатки, отбитое у врага продовольствие — все это было оставлено на поляне в Ивановской топи. Охранять стоянку оставили 40 человек партизанов, наиболее дряхлых и неумелых бойцов.

В мерцающих пустых сине-свинцовых предрассветных сумерках, среди призрачных елей, сосен и берез, продвигался отряд. Он растянулся на несколько верст узкой лентой. И впереди и с боков отряда ехали разведчики-кавалеристы.

За тремя батальонами партизанов шла пулеметная команда, тащившая на плечах поочередно разобранные пулеметы. В хвосте отряда двигалась отборная рота красноармейцев батальона — гордость командира. Командовал ею Большов.

Впереди отряда на лошадях гарцевал весь штаб. Между Фроловым и Федором ехала Феня. Как ни уговаривали ее остаться на поляне, она настояла на своем и поехала с отрядом.

Лес безмолвствовал. Местами отряд продвигался очень узкими тропинками по колеблющейся травянистой почве, среди густого влажного седого тумана. Местами колючий хлесткий кустарник тесно обступал со всех сторон змейку людей и вызывал глухое ворчание и ругань.

Уже посветлел воздух. Между деревьями заструились рассветные отблески. Часть неба поголубела. На востоке загорелась желто-зеленая полоса. Уже отряд прошел полпути и вышел на большую дорогу к местечку. У дороги устроили привал.

— Что-то замешкались батарейцы, — тревожно говорил Арон командиру. — Уже давно можно было не только быть здесь, но и у местечка. Еще вчера с полудня мы отправили орудия прорубленным путем сюда. Крюк, правда, большой, но все же со вчерашнего обеда по эту минуту можно было бы покрыть три таких расстояния.