Стефано задумался о затянувшемся молчании, о вечерах, когда Джаннино сидел, прислонившись щекой к спинке стула, и молчал. И Джаннино в этот час сидит на койке, прислушиваясь к тишине. У него нет жаровни, и у него бессонные мысли. А может быть, он смеется. Стефано растерянно припомнил слова его матери и свои. Ни она, ни невеста, никто из них не знал, что тюрьма приучает к одиночеству.

Даже не окинув взглядом комнату, Стефано спиной чувствовал, что Элена всю ее прибрала. Ему снова послышался тот стон Элены. Он подумал, что обошелся с ней неласково, но и без ненависти, и что теперь только он один может думать о ней так, как никто не думал о нем.

На самом деле о Стефано кто-то думал, но скопившиеся в ящике столика письма ничего не знали об истинно важных мгновениях в его жизни и лихорадочно зацикливались на том, о чем Стефано уже забыл. Его ответы были сухими и краткими, ведь все равно тот, кто ему писал, толковал их, несмотря на его предупреждения, по-своему. Впрочем, и Стефано постепенно переиначивал каждое воспоминание и каждое слово, и иной раз, получая открытки, на которых были запечатлены знакомые ему площади или пейзажи, удивлялся тому, что он в этих местах ходил или жил.

Этой зимой, днем, Стефано, выпив немного вина, вновь стал бродить по улице, где стоял дом с геранями. Но уже не для того, чтобы, направляясь к горизонту, дать выход своему простодушному, поистине летнему возбуждению, а для того, чтобы разобраться в своих мыслях и чтобы они ему помогли. Вино делало его снисходительным и придавало ему силы спокойно и мужественно отстраниться от одиночества и жить в деревне так, как он уже жил. До этого он как бы был чужд предшествующей жизни и даже не помнил, каким он был в камере. То, что улица, по которой он шел, принадлежала Конче, и ее дом находился там, не имело особого значения, больше того, это его раздражало. А когда он подумал о невидимой преграде, которую поставил между собой и Кончей, то впервые стал подозревать о своей беде и точно ее назвал.

В один из дней Барбаричча следовал за ним уже за деревней, не спуская с него своих покрасневших глаз. Стефано был в компании с Гаетано; Барбаричча, держась от них подальше, останавливался, когда останавливались они, и ухмылялся, когда они на него смотрели. Гаетано приказал ему убираться.

Стефано припомнился вечер, когда нерешительный и неподвижный Барбаричча возник около его двери, осмотрел двор, а потом протянул ему руку, в которой держал смятый конверт. Почерневшие заскорузлые пальцы резко контрастировали с белизной бумаги.

Когда Стефано понял, что это послание, он перевел взгляд на попрошайку, который смотрел на него неподвижными глупыми глазами.

Тогда он стал читать послание, нацарапанное карандашом на листочке в клеточку:

Барбаричча смеялся, обнажив десны. Несколько слов было переписано намоченным карандашом, да и весь листок будто бы попал под дождь.

— Но кто это? — спросил Стефано.

— Там не сказано? — удивился Барбаричча, вытянув шею к листку. — Ваш земляк, его отправили туда, наверх.

Стефано перечитал записку, чтобы запомнить ее. Потом взял спички, поджег листок и держал его в руках, пока пламя не обожгло пальцы. На глазах у Барбариччи бумага сжалась и, почернев, упала на землю.

— Скажи ему, что я плохо себя чувствую, — произнес Стефано, шаря в кармане. — И что я не могу располагать собой. А тебе посоветую: не носи больше писем. Понял? Скажи ему, что я сжег листок.

У Стефано почему-то была безумная надежда, что записка от Кончи, но ему подумалось, что даже ради нее он бы не пошевелился, и в этот миг он как бы увидел себя со стороны. Несмотря на весь происходящий с ним ужас, было над чем посмеяться. И Стефано в хорошем расположении духа свою страсть к одиночеству назвал малодушием. Потом он устал и от этого.

Но он больше не ходил по дороге на холме. И поэтому теперь он шел, не останавливаясь, по той дороге, что вела к Конче.

Кто находился на холме, там, наверху? Это случилось до того, как нищий принес послание. Стефано лениво шутил с Гаетано, а тот вдруг схватил его за запястья, как бы надевая наручники:

— Тихо, инженер, не то отправим вас на отсидку туда, наверх.

Стефано высвободился и насмешливо взглянул на него: «Ваш друг сумасшедший, — сказал он Винченцо, остановившемуся с ними на углу. — Случай с Каталано ему в голову ударил».

— Я говорил не о нем, — ответил Гаетано, и у него в глазах запрыгали чертики, — я говорил, что мы отправим вас наверх, в горы.

— Вы не знаете? — вмешался Винченцо, — что в старую деревню капрал сослал вашего коллегу?

— Да-а?

— Хм, вы не знали? — протянул Гаетано. — Сюда перевели, чтобы вы не скучали, негодяя, который сразу же повел крамольные речи. И капрал, который к вам хорошо относится, приказал ему поселиться в старой деревне, чтобы он с вами не стакнулся. Капрал вам об этом не говорил?

Стефано молча смотрел на них, и Винченцо добавил: «Не бойтесь, вы понравились капралу. Если бы он отправил вас наверх, вам было бы хуже. Тропки только между домами, да по ним никто не ходит».

Стефано спросил: «Когда это было?».

— Восемь дней назад.

— Я ничего не знал.

— Он подозрительный, — сказал Винченцо. — Анархист.

— Придурок, — добавил Гаетано. — Так не разговаривают с капралом. Честное слово, я повеселился.

— Но там, наверху, он не заключенный, — наконец произнес Стефано. — Может ходить.

— Вы шутите, инженер? Ему нельзя спускаться, а там, наверху, даже не понимают итальянского…

— Он молодой?

— Карминеддо говорит, что он носит бороду и не нравится священнику, потому что любит поговорить с женщинами. Часами сидит на низкой каменной ограде и рассматривает горы. Но если он будет распускать руки, его сбросят вниз…

Проезжавший на велосипеде капрал остановился на площади, подождал, когда подойдет Стефано и улыбнулся ему.

— …У него нет с вами ничего общего, — ответил капрал. — Успокойтесь и не выходите из деревни. Зимой дороги плохие.

— Понимаю, — пробормотал Стефано.

Теперь Стефано проходил перед домом Кончи и думал о воздушной тюрьме наверху, о том небольшом, повисшем в небе клочке земли, который, когда по утрам развиднялось, с головокружительной высоты смотрел на море. К его тюрьме добавилась еще одна стена, на этот раз выстроенная из неясного страха, из преступного беспокойства. На каменной оградке вверху сидел покинутый человек, товарищ. Конечно, в том, чтобы поговорить с ним или же навестить его, большой опасности не было. В записке он написал «с товарищеским приветом», то есть он пользовался тем фанатичным, почти бесчеловечным жаргоном, который в другие времена применялся как язык общения заключенных. Однако в этой «свободной дискуссии», в этой «солидарности», в этих «правах» было что-то, что вызывало улыбку, и, возможно, в тот день, сидя на велосипеде, капрал улыбнулся, припомнив подобные слова. Стефано признал, что вел себя довольно трусливо.

Несколько дней его не покидал страх, что Барбаричча вновь будет его искать, и он обманывал свое разыгравшееся воображение, одновременно думая об анархисте и Джаннино, оба были заключенными, но заключенными решительными, не такими, как он. А он придумывал целый мир, как тюрьму, в которую заключают по самым различным, но справедливым причинам, и это придавало ему сил. Дни стали еще короче, и опять пошли дожди.

После того, как закончился купальный сезон, Стефано больше не мылся. В запустении комнаты он беспокойно бродил по утрам, чтобы согреться, нехотя несколько раз побрился, но уже несколько недель он не видел своей обнаженной груди или ляжек. Он знал, что летний загар сошел, и что его кожа теперь была грязно-белой. В тот день, когда он силой овладел Эленой, он как можно быстрее отлепился от нее и оделся в темноте, боясь, что если он промедлит, она поймет, что от него воняет.