— Позвольте-ка, — вежливо отстранил меня от двери небольшого роста человек в черном рабочем костюме и кепке, с которым я не успел в суматохе и поздороваться. Он открыл дверь, швырнул в быка каким-то чурбаком, огрел его длиннющей палкой, потом снова запустил в него обрезком доски, еще раз хлестанул рейкой, и — чудо свершилось! — бык, исступленно замычав, растерянно попятился задом, а потом, развернувшись, подгоняемый непрестанно нахлестывающим его смельчаком, пошел, побежал, опозоренный, к коровам. Коровы, как одна подняв головы, выставив рога, в удивлении, будто не узнавая, смотрели на своего повелителя. Я был отомщен.

— Видели? — вскричал восхищенно Федоровский. — Вот это я понимаю. А знаете, кто? Ученик мой! Алексей Селиверстов. Попомните, в будущем отличнейший карбасный мастер!

С виду ученик был постарше мастера, которому, как я знал, было за сорок, но я припомнил, что у поморов исстари было заведено так, что обучаться строительству карбасов начинают в зрелые годы.

Проводив быка, вскоре мы восседали с Геннадием Федоровичем за верстаком и пили чай, вскипяченный, как водится, учеником. Федоровский угощал меня печеньем и горячего копчения треской, деликатесом местных рыбозаводов. В мастерской было светло, ароматно пахло свежеоструганными еловыми досками. В отдельном помещении мастерской, самом большом, где была печка, стул с откидывающимся сиденьем, а по стенам был развешан плотницкий инструмент, преспокойно, вытянувшись от двери до двери, еще не смоленый, словно обнаженный, стоял наш красавец карбас.

Киль его покоился на подпорках, с потолка в дно упирались, как усы, ваги, от носа и кормы уходили к стенам опоры. С виду он и в самом деле казался почти готовым. Осмоли — и можно отправляться в плавание, но Федоровский насчитал мне столько разных недоделок, что у меня всерьез появилось опасение не увидеть спуска — теперь из-за того, что не хватит никакого времени этого дождаться.

— Серьезной оказалась работенка, — признался Федоровский. — Не столь уж трудной, как утомительной. Одних дыр, чтоб нашвы прошить, пришлось просверлить более трех тысяч, семь тысяч пятников вбить. Ведь с двух сторон каждый шов надо пробивать пятниками! Вдвоем мы шили карбас более полутора месяцев, хотя на заклепках хороший мастер сшивает его дней за двадцать. А ведь мы хоть и шили вицей, как в прежние-то времена, но пользовались современной электродрелью, а поди-ка попробуй мы сверлить дырки вручную, сколько бы еще провозились. Так что не мудрено, что дело это так быстро стали позабывать. Ведь вот не так уж и давно шили вицей у нас, а напрочь забыли. Оказалось, можжевельник, срезанный весной, уже для шитья не годится. Расслаиваться начинает. Выходит, только осенью его можно заготавливать, а у нас даже старики об этом не знали... Да не отчаивайтесь, — спохватился он, вспомнив, с чего начался разговор. — Может, увидите еще, как спускают карбас.

Обласканный его теплым приемом, узнав, что Николаевский еще не прилетел, и почуяв надежду все-таки присутствовать на спуске, я наслаждался покоем и тишиной и с беззаботностью внимал теперь речам Федоровского, который нет-нет да и вспоминал о приключении с быком.

— И за что он только накинулся на меня? — недоумевал я. — Ничего плохого я ему не сделал.

— Как ничего! А очерк в журнале?

— Ну и что? Ведь там все верно...

— Верно-то, верно, — ухмыльнулся Федоровский. Еще раз ухмыльнулся, пряча глаза, размышляя, стоит ли рассказать, а потом признался: — Нет, не сочинили ничего. Да только после вашего очерка такая у нас на селе кутерьма пошла, что до сих пор не можем расхлебать.

...Я вот, к примеру, вместо того, чтобы достраивать электростанцию, все еще в судостроителях хожу, а председатель из-за этого покоя не находит. Не будет к зиме работать электростанция — не будет полностью электрифицирован коровник , доить коров будет нелегко, вот вам и объяснение, из-за чего ненавидеть вас быку, — рассмеялся он... — И чего удумали летом карбас строить? Ведь никогда не строили у нас их летом. Все зимой. Летом-то самая работа. И покос и навигация — везде руки нужны. И я, согласившись вам помочь, оказался в затруднении. Хоть и сознаюсь, нравится мне эта работа, мы иногда тут с Алексеем даже песни поем, но порой приходится на части рваться. Днем тут, а ночью в луга еду для коровы своей сено косить. Нельзя без молока, привыкли...

Ну кто мог подумать, что безобидная с виду затея, выполнить которую еще лет сорок-пятьдесят назад не составило бы труда, так взбудоражит и осложнит жизнь на селе?

Шить карбас летом понадобилось для того, чтобы весь процесс можно было зафиксировать для истории на кинопленку. Но никто не собирался эту работу возлагать на бригадира колхозных строителей, у которого хватало и своих забот. Мы надеялись, что, поразмыслив за зиму на досуге, за это дело возьмется все-таки Яков Прялухин, сын старого мастера, который и по штату был карбасным мастером в колхозе. Дело же приняло совсем неожиданный оборот.

Пришлось походить за Яковом. На рыбалку даже за ним поехали. Сутки у лунки рядом просидели на льду озера. Замерзли, на опостылевших карасей смотреть не хотелось, но терпели. А Яков выпытывал: зачем все-таки такой карбас понадобился?

И на все резоны — история, наука, сохранение ремесла, чистота рек — Яков ухмылялся, посмеивался, но потом сказал: ладно, будет он карбас делать. Ударили по рукам, обо всем договорились, а наутро Яков в мастерскую не пришел. Когда пошли за ним, тот говорит: «За это пусть меня на следующий год на промысел тюленя направят, тогда буду шить, да чтобы непременно бригадиром». Упросили председателя, чтобы слово дал, и обратно к Якову. Тот согласился, а наутро опять в мастерскую не явился. И пошло... Днем Яков новое условие выторговывает, к вечеру соглашается, а с утра ставит новое. Все ему разрешили: шить карбас не в мастерской, а у себя в доме, за электроэнергию денег не платить, помощника пообещали, чтобы пятники строгал... А Якову все мало. И постепенно стало ясно, что все требования Якова — только лишь предлоги для того, чтобы потянуть время, так как по каким-то неясным пока нам причинам не решил он для себя окончательно: шить или не шить этот так неожиданно вставший на его пути карбас. А когда в конце концов прибавить денег за работу потребовал, председатель, уставший от переговоров, велел бухгалтеру расторгать договор, решив развязаться со всем этим делом. И слышать ничего не хотел.

Но тут звонки из Архангельска пошли. Интересовались из областной газеты, из обкома. Попросили изготовить макет шитого карбаса двухметровой величины для музея. Письма пошли с просьбой прислать приглашение на карбас посмотреть. Что тут было делать? И тогда и явился к председателю Федоровский.

— Давай я сошью, — говорит. — Я уже все обдумал, справлюсь. Только отпусти меня с бригадирства месяца на полтора, чтобы, кроме как с карбасом, мне больше ничем не заниматься. И давай-ка, я ученика возьму, заодно сделаю еще одного на селе хорошего карбасного мастера.

Вот так и появилась на колхозном горизонте новая восходящая звезда карбасных дел в лице Алексея Селиверстова. А Якову было предложено отправляться в лес, прорубать просеку для линии электропередачи. К новому назначению он отнесся спокойно, будто это вполне устраивало его, будто он этого и добивался. Во все времена он любил поспорить, порассуждать, а то и не согласиться, тут же в ответ — ни слова. И это поразило всех.

По селу сразу же пошли разговоры. Одни считали, что поделом ему, в жадности обвиняли. А вот Павел Истомин, честнейшей души человек, к которому меня определили на постой, сказал, что требуемая Яковом плата была не ахти уж какая.

— Чего тут, — говорил он. — Люди у нас стали жить богаче, в зарплате много больше прежнего имеют, такие деньги Яков заработает всюду и в любое время. Так какой тогда ему интерес с карбасом возиться? Дела он здесь не увидел. Вот что...