— А ты, Элли, ты всегда прекрасна. Всегда. Иногда я не понимаю, почему ты вышла за…

Она остановила его поцелуем.

После концерта Харлоу устраивали прием, и, разумеется, Махони были приглашены. Госпожу Харлоу кто-то назвал «козой на пастбищах изящных искусств». О, как Элли презирала подобные простонародные шутки! Но мистер Махони, забыв все полученные выговоры, галантно накинул на плечи жены шаль.

Самое забавное заключалось в том, что вплоть до момента своего бесчестья мистер Махони наслаждался концертом более, чем когда-либо прежде. Не было этого скучного Баха с его выкрутасами. Музыка была похожа на марш, и, ощущая свою с ней близость, мистер Махони легонько притопывал в такт. Сидя таким образом, он время от времени бросал взгляд на Элли. Ее лицо носило отпечаток безутешной скорби, который она неизменно напускала на себя, слушая классику. В перерывах она прикладывала ко лбу руки, словно эмоциональная нагрузка была для нее слишком велика. Мистер Махони с удовольствием хлопал своими розовыми пухлыми ладонями, довольный возможностью двигаться и проявлять чувства.

В антракте, пробравшись гуськом по проходу, Махони порознь вышли в вестибюль. Мистер Махони обнаружил, что его преследует старая госпожа Уокер.

— Я предвкушаю Шопена, — сказала она. — Обожаю минорную музыку, а вы?

— Мне кажется, вы наслаждаетесь своим страданием, — ответил мистер Махони.

Госпожа Уокер, учительница английского языка, тут же изрекла:

— Это меланхолия кельтской души моей матери. Как вам известно, она родом из Ирландии.

Догадавшись, что он сказал что-то не то, мистер Махони поспешил исправиться:

— Что вы, что вы, мне очень нравится минорная музыка!

Тим Мэйберри взял мистера Махони под руку и по-свойски сказал:

— И барабанит же парень по этим чертовым клавишам!

— У него превосходная техника, — сдержанно возразил мистер Махони.

— Это затянется еще на час, — пожаловался Тим Мэйберри. — Вот бы улизнуть отсюда.

Мистер Махони благоразумно удалился.

Мистер Махони любил атмосферу спектаклей Малого театра и концертов: драпировки, корсажи, черные смокинги. Гордость и удовольствие согревали его, когда он, приветствуя дам, с почтенной значительностью прохаживался по вестибюлю школьного концертного зала.

Несчастье случилось во время первого номера сразу же после антракта. Звучала длинная шопеновская соната. Бравурная первая часть, живая и подвижная вторая. Третью часть — торжественный похоронный марш с небольшой вальсовой вставкой в середине — он сопровождал искусным притопыванием ногой; траурный марш завершился оглушительным аккордом. Пианист поднял руки и даже слегка отклонился на табурете назад.

Мистер Махони зааплодировал. Он был настолько уверен, что это конец, что от души сделал с полдюжины хлопков, прежде чем, к своему ужасу, понял, что аплодирует в полном одиночестве. Хосе Итурби тут же с дьявольской энергией вновь набросился на клавиши.

Мистер Махони сидел, отупев от горя. Последующие минуты были самыми страшными в его жизни. Красные вены на висках набухли и потемнели. Он зажал коленями свои согрешившие руки.

Если бы Элли дала какой-нибудь тайный успокаивающий знак! Но когда он осмелился взглянуть на нее, он увидел, что ее лицо застыло, а взгляд с отчаянным напряжением устремлен на сцену. После нескольких бесконечных минут унижения мистер Махони робко потянулся рукой к затянутому в креп бедру Элли. Госпожа Махони отодвинулась от него и скрестила ноги.

Чуть ли не целый час мистер Махони должен был терпеть публичный позор. Раз он перехватил взгляд Тима Мэйберри, и несвойственная ему злоба сверкнула в его нежном сердце. Тим не смог бы отличить шопеновской сонаты от джазовой песенки, но все же сидел чинно и неприметно. Госпожа Махони отказывалась ответить на полный душевной муки взгляд мужа.

Пришлось поехать на прием. Мистер Махони понимал, что это единственно разумное решение. Ехали молча, но после того как он припарковал автомобиль перед домом, госпожа Махони сказала:

— Я полагала, что всякий, у кого в голове есть хотя бы капля ума, понимает, что нельзя хлопать, пока не захлопают все.

Это был печальный для него прием. Гости собрались вокруг Хосе Итурби (все, не считая самого Итурби, знали, кто захлопал; он же был любезен с мистером Махони, как и со всеми другими). Мистер Махони приютился в углу за большим концертным роялем и пил виски. Старая госпожа Уокер вместе с хозяйкой дома суетились вокруг мистера Итурби. Элли разглядывала корешки книг в шкафу, потом достала одну и даже почитала немного, повернувшись спиной к гостям.

Мистер Махони одиноко стоял в углу, поглощая виски. И не кто другой, как Тим Мэйберри, наконец подошел к нему.

— Мне кажется, что, учитывая все проданные вами абонементы, вы имеете полное право на дополнительные аплодисменты. — И он подмигнул мистеру Махони в знак некоего тайного братства, которое тому едва ни захотелось признать.

Госпожа Зеленская появилась на музыкальном факультете Райдер-колледжа благодаря усилиям его декана, мистера Брука. По общему мнению, колледжу крупно повезло: госпожа Зеленская была известна и как композитор, и как выдающийся педагог. Мистер Брук сам подыскал ей жилье — небольшой домик с садом неподалеку от колледжа, по соседству с многоквартирным домом, где жил сам.

До приезда госпожи Зеленской в Вестбридж никто в колледже не был с ней лично знаком. Иногда мистер Брук встречал ее фотографии в музыкальных журналах, а как-то написал ей о своих сомнениях в подлинности одной из рукописей Букстехуде. Кроме того, когда обсуждался вопрос о переезде госпожи Зеленской, они обменялись несколькими деловыми письмами и телеграммами. У нее был прямой четкий почерк, а единственная странность писем заключалась в том, что в них упоминались порой совершенно неизвестные мистеру Бруку персонажи — то какая-то «рыжая кошка из Лиссабона», то некий «бедный Генрих». Мистер Брук объяснял эти несуразицы суматохой, связанной с отъездом госпожи Зеленской и ее семьи из Европы.

Мистер Брук был человеком весьма покладистым: годы жизни, отданные моцартовским менуэтам и разбору малых септим с минорными трезвучиями, приучили его к профессиональному терпению. Жил он одиноко и ужасно не любил суету академической жизни. Несколько лет назад, когда преподаватели музыкального факультета договорились провести вместе лето в Зальцбурге, мистер Брук в последний момент отказался от поездки и один отправился в Перу. У него были свои маленькие причуды, и к чужим странностям он относился снисходительно, а порой и с интересом. Часто, наблюдая какое-нибудь необычное или нелепое положение, он чувствовал внутри легкое щекотание, и тогда его длинное кроткое лицо застывало, а в серых глазах вспыхивал яркий огонек.

За неделю до начала осеннего семестра мистер Брук встретил госпожу Зеленскую на вокзале и тотчас узнал ее. Это была высокая худощавая женщина с бледным, измученным лицом. Под глазами лежали тени, темные спутанные волосы были отброшены назад, а большие тонкие руки казались довольно неухоженными. Нечто величественное и неземное в ее внешности заставило мистера Брука остановиться и нервно поправить запонки. Несмотря на очень простую одежду — длинную черную юбку и потертую кожаную куртку, — она выглядела элегантно. С ней приехали трое детей — мальчики в возрасте от шести до десяти лет, белобрысые, смущенные, милые, и какая-то старуха, как позже выяснилось, ее служанка-финка.

Такую вот живописную группу встретил мистер Брук на вокзале. Весь их багаж состоял из двух огромных сундуков, набитых рукописями и нотами; остальные вещи были потеряны при пересадке в Спрингфилде. Что, естественно, может случиться с каждым. Усадив всех в такси, мистер Брук облегченно вздохнул, довольный, что главные трудности позади, но в эту минуту госпожа Зеленская начала протискиваться через его колени к выходу.