«Ваше величество, мы смиренно принимаем подаяния».

«Казалось бы, для всемогущего бога было бы проще чеканить монету, нежели притворяться нищим… Чтобы никаких больше „обращений“ у меня тут не было! Если ты примешь хоть ломаный грош от кого бы то ни было в Лионессе, тебя будут гнать кнутом отсюда до Смутного порта и отправят обратно в Рим в холщовом мешке».

Брат Умфред поклонился, не выражая ни обиды, ни возмущения: «Как будет угодно вашему величеству».

Сульдрун находила поучения брата Умфреда невразумительными, а его манеры – амикошонскими. Она перестала ходить в церковь, чем вызвала недовольство матери.

У Сульдрун почти не осталось времени для самой себя. Высокородные девицы сопровождали ее практически весь день, хихикая и сплетничая, замышляя мелочные интрижки, обсуждая платья и манеры и разбирая по косточкам гостей, приезжавших в Хайдион. Сульдрун редко оставалась в одиночестве, а возможность удалиться в старый сад предоставлялась еще реже.

Однажды, ранним летним утром, солнце светило так сладостно, а дрозд разливался такими печальными пересвистами в оранжерее, что Сульдрун просто не могла не уйти из дворца. Она притворилась, что недомогает, чтобы избежать общества горничных и фрейлин – те не преминули бы заметить ее отсутствие и сделать вывод, что она устроила свидание с любовником – и, пробежав вверх по сводчатой галерее, скрылась за трухлявой дверью в стене и спустилась в сад.

Что-то изменилось. У принцессы возникло ощущение, что она впервые видит свой сад – несмотря на то, что каждая деталь, каждое дерево, каждый цветок были ей знакомы и дороги. Сульдрун озиралась по сторонам, горестно сознавая потерю детского ясновидения. Она заметила признаки запустения: наглые пучки буйных сорняков теснили скромно растущие в тени колокольчики, анемоны и фиалки. Напротив, среди кипарисов и маслин, крапива поднялась выше гордого златоцветника. Тропу, которую она так старательно выложила пляжной галькой, местами размыло дождем.

Сульдрун медленно подошла к старому цитрусу: здесь она провела столько мечтательных часов… Сад словно съежился. Воздух полнился просто солнечным светом, а не чарующим сиянием, предназначенным только для нее и только здесь. А дикие розы, несомненно, распространяли более пьянящий аромат, когда она впервые спустилась в этот сад. Послышался шорох скрипящей под ногами гальки – обернувшись, Сульдрун обнаружила расплывшегося в лучезарной улыбке брата Умфреда. На проповеднике была бурая ряса, перевязанная черной веревкой. Монах откинул капюшон на спину, выбритая розовая лысина сверкала на солнце.

Проворно убедившись в том, что вокруг больше никого нет, брат Умфред поклонился и молитвенно сложил ладони: «Благословенная принцесса, неужели вы гуляете так далеко без сопровождения?»

«Именно так – я прихожу сюда, чтобы никто не нарушал мое уединение, – тоном, лишенным всякой теплоты, ответила Сульдрун. – Мне нравится быть одной».

Продолжая елейно улыбаться, Умфред снова огляделся: «Укромный уголок. Я тоже наслаждаюсь одиночеством – может быть, мы с вами сотворены из одного и того же теста?» Умфред подошел ближе, остановившись на расстоянии протянутой руки: «Рад, что нашел вас здесь. Честно говоря, мне давно хотелось с вами побеседовать».

Сульдрун отозвалась еще холоднее: «Я не желаю беседовать ни с вами, ни с кем-либо другим. Я сюда пришла, чтобы мне никто не мешал».

Брат Умфред скорчил шутливо-ироническую гримасу: «Уже ухожу! И все же, неужели вы думаете, что вам подобает оставаться одной в глухом овраге? Можно себе представить, как распустятся языки, если об этом узнают при других дворах! Все будут гадать: кому вы оказываете благосклонность в такой интимной обстановке?»

В ледяном молчании Сульдрун повернулась к священнику спиной. Брат Умфред отреагировал еще одной комической гримасой, пожал плечами и засеменил вверх.

Сульдрун села на траву, прислонившись к стволу цитруса. Она подозревала, что монах притаился где-то выше, среди скал, надеясь узнать, кому она назначила свидание.

В конце концов она встала и начала подниматься по тропе. Возмутительное осквернение старого сада присутствием Умфреда частично восстановило былые чары, и по пути Сульдрун задерживалась, чтобы вырвать сорняки. Может быть, завтра утром у нее найдется время на уничтожение крапивы.

Совещаясь с королевой Соллас, брат Умфред выдвинул несколько предложений. Королева поразмышляла, после чего, в приступе холодной решительной злобы – Сульдрун давно не вызывала у нее никаких нежных чувств – дала соответствующие указания.

Несмотря на ее желание скоро вернуться, прошло несколько недель, прежде чем Сульдрун сумела снова посетить старый сад. Затворив за собой дощатую дверь в стене, она обнаружила бригаду каменщиков, работавших там, где стояло древнее святилище. Они уже расширили окна, установили дверь и снесли заднюю стену, чтобы сделать внутреннее помещение более просторным; кроме того, они заменили бывший алтарь новым. Принцесса с негодованием спросила бригадира: «Что вы тут строите?»

«Церквушку, ваше высочество – или, как ее называют, часовню – чтобы христианский жрец мог отправлять свои обряды».

Сульдрун чуть не потеряла дар речи: «Кто… кто разрешил?»

«Самолично королева Соллас, ваше высочество – чтобы ей проще и удобнее было молиться».

В проливе между Дассинетом и Тройсинетом возвышался остров Скола – нагромождение скал и утесов миль двадцать в поперечнике, населенное людьми, именовавшими себя «скилями». В центре острова вулканический пик Кро периодически напоминал о своем присутствии бурчанием в недрах, струйкой пара или клокотанием серы. От вулкана Кро расходились четыре крутых хребта, делившие остров на четыре герцогства: Садаракс на севере, Корсо на востоке, Рамнантус на юге и Мальванг на западе. Номинально этими доменами правили герцоги, принесшие присягу верности королю Дассинета Айвару Эксцельсусу.

В действительности же скили, темнокожий лукавый народ неизвестного происхождения, были неуправляемы. Они жили отдельными кланами на горных лугах, встречаясь только в пору ужасных злодеяний. Вендетта – кровная месть и месть за месть – стала законом их жизни. С точки зрения скиля доблесть заключалась в умении незаметно перемещаться, обманывать врага и бесстрашно нападать, в кровожадности и способности стоически переносить пытки. Слово скиля, будь то обязательство, гарантия или угроза, можно было практически приравнять к неизбежности; по сути дела, дословное и неукоснительное выполнение скилями их клятв порой граничило с нелепостью. От рождения до смерти жизнь скиля становилась непрерывной чередой убийств, пленений, побегов, диких погонь и дерзких вылазок с целью освобождения заложников, что не слишком вязалось с безмятежной красотой горных пастбищ, напоминавших сказочные пейзажи Аркадии.

В праздничные и ярмарочные дни иногда объявлялось перемирие; в таких случаях кутежи и безудержное веселье выходили за рамки разумных представлений. Все было чрезмерно: столы ломились от яств, поглощалось невероятное количество вина, страстная музыка сопровождала неистовые пляски. Охваченные внезапным приступом сентиментальности, скили могли за одну минуту положить конец вековой вражде и забыть о сотнях убийств. В слезах, под аккомпанемент воспоминаний, восстанавливались древние дружеские связи. Прекрасные девы и галантные молодые люди встречались и влюблялись друг в друга – или встречались и вскоре расставались. Восторг и отчаяние, соблазнения и похищения, преследования, несчастные случаи, оскорбления достоинства – все это приводило к новой междоусобной вражде и кровной мести.

Скили из кланов западного побережья, когда на них находило настроение, переправлялись через пролив в Тройсинет, где всячески бедокурили – в том числе грабили, убивали, насиловали женщин и захватывали заложников.

Король Гранис давно и часто жаловался на эти преступления Айвару Эксцельсусу, заявлявшему в ответ, что подобные вторжения давали выход избытку энергии молодых людей, не более того. Он давал понять, что, по его мнению, королевское достоинство не позволяло ему уделять внимание таким досадным мелочам. В любом случае, в распоряжении Айвара Эксцельсуса не было никаких практических средств, позволявших предотвращать набеги горцев.