Сказанное вновь возвращает меня к уже упоминавшемуся бесчинству, которое мне доводится терпеть и которое, я полагаю, никому не докучало более, нежели мне. Суть же сводится к тому, что за каждую клевету, за каждый памфлет, буде он окажется глуп, злобен, грубого или опасного содержания, вину возлагают на меня и всюду объявляют автором такого сочинения. И бесполезно мне бороться с сей несправедливостью, начни я возражать ей с самой великой серьезностью, даже присягни, что не имею прикосновенности к какой-либо книге или газетному листку, и поклянись, что я в глаза их не видел, мне все равно не поверят.
Торговцы на улицах, политики в кофейнях пускали мое имя в оборот, да по такой цене, что всякий бы лишился терпения. Один громил стиль, другой бранил неугодное ему слово, третий кричал, что книга плохо напечатана, и все это с такою громогласностью, что бесполезно было спорить.
Желая положить конец сему бесчинству, я заявил публично, что все свои сочинения намерен печатать за собственною подписью, но это ничего не изменило — со мною обходились, как и прежде. Тогда я решился вовсе отложить перо на время, но увидал, что и это втуне. Две книги, недавно вышедшие из печати, были приписаны мне единственно по той причине, что, уступив просьбе печатника, я просмотрел в них два листа, как помнится, написанные в поддержку некоему лицу, каковое, в чем меня заверили, не имело к тем книгам ни малейшего касательства и не знало об их существовании, пока они не вышли в свет.
Сие мне, видно, на роду написано, и остается лишь сетовать на учиняемую мне несправедливость, какую более всего я испытал из-за « Легчайшего способа».
На меня пало грозное обвинение, будто я являюсь автором и издателем газеты « Торговец»,— сначала изложу обстоятельства сего дела, а потом выскажусь по существу.
Когда меня попросили выразить свое суждение о торговле с Францией, я в самом деле заявил, как многажды заявлял в печати в прошедшие годы, что нам следует вести свободную торговлю с Францией, ибо я полагаю, что сие нам выгодно, какового мнения я держусь и ныне. Известно, что писалось мною для « Торговца», и, если бы мне приходилось отвечать на основательные обвинения, а не на личные выпады, я мог бы защитить любые строки «Торговца», принадлежащие моему перу. Но говорить, что « Торговец» был моей газетой, не соответствует истине, я никогда не был его издателем, никогда он не был моей собственностью, никогда не оплачивал я расходы на его печатание, никогда не получал выручки от его продажи, как и не получал никакой оплаты или вознаграждения за написанное, и не имел власти помещать туда, что мне было бы желательно. Вся брань пала на меня лишь потому, что хулители мои не знали, на кого другого наброситься.
А когда узнали, то перешли не к доказательствам, а к угрозам и очернительству. Стали вспоминать мне беды и обстоятельства моей жизни, прибегая к таким выражениям, какие христианам не пристало употреблять, а джентльменам выслушивать на свой счет.
Я полагал, что каждый англичанин имеет право высказаться по такому поводу, как торговля, ибо сие не затрагивает личностей, и как и всем прочим, мне не возбранялось прибегнуть для сего к газете. Не знаю, когда и как лишился я такого права, неотъемлемого для любого англичанина. Не знаю также, почему из-за выступления такого свойства, сделанного мною безвозмездно, все эти авторы могут называть меня негодяем, мерзавцем, предателем и иными порочащими меня именами.
Я всегда придерживался мнения, которому не изменил и ныне, что если бы мы вывозили шерсть из Франции, а туда ввозили бы готовый товар, платя умеренную пошлину, то всем преимуществам, каких добилась Франция в суконном производстве, пришел бы конец — они бы ничего не значили и наш ущерб от них со временем стал бы совсем ничтожным.
Я полагал прежде и полагаю ныне, что девятая статья договора о торговле была введена для нашей выгоды, и посему мне безразлично, кто этой статьей намерен воспользоваться.
Соображения мои таковы, что раз сия статья обязывает Францию открыть дверь и впустить в свою страну английские товары за умеренную ввозную пошлину, а парламенту эта же статья предоставляет право запереть наши двери, установив выгодную нам высокую пошлину, то мы ничем не будем связаны в установлении оной на французские товары, за вычетом того лишь обстоятельства, что и другие страны должны будут платить нам так же, как и Франция.
Я всегда думал, что если Франция будет ущемлена, а Англия свободна, то мы сумеем торговать с прибытком, иначе сами будем виноваты в неудаче. Таково было мое мнение в ту пору, таким оно осталось и поныне. Я бы дерзнул отстаивать его публично против кого угодно, в присутствии пятидесяти свидетелей-негоциантов и готов был бы поставить на карту жизнь ради такого дела, будь я уверен, что спор будет вестись честно. Я полагал, что нужно продолжать торговать с Францией, ибо сие принесет нам выгоду, что я и доказывал в третьем, четвертом, пятом и шестом томах «Обозрения», иначе говоря, за девять лет до появления «Торговца». Никто тогда не находил, что рассуждать так— преступно, и почему сегодня это стало подлостью, ведомо лишь Богу. Я продолжаю думать то же самое, и никто меня не принудит думать иначе, разве что переменятся сами обстоятельства, но если так случится, я буду в силах убедительно обосновать свое суждение.
Все, кто откликнулся на сии доводы, высказывались ли они мною или другими лицами, адресовали свои ответы одному лишь мне, по большей части облекая их в слова вроде: « негодяй, подлец, мерзавец, лжец, банкрот, каналья, наемный писака, перебежчик» и тому подобное; я предоставляю судить другим, выиграли ли от сего их доказательства. И все это при том, что сами рассуждения, по большей части, были высказаны не мною, а иными лицами. Признаюсь, если бы те книги, какие мне приписывают, были бы и впрямь все сочинены мною, я справедливо возмутил бы каждую из сторон и партий. Но величайшая несправедливость, нимало мною не заслуженная, состоит в том, что они извратили замыслы того, что в самом деле мною написано. Иначе говоря, жалуюсь я на следующее. С самых первых шагов, с которых началось мое участие в общественных делах, и вплоть до нынешнего дня я был всечасно предан благу своего отечества и ревностно отстаивал свободу и интересы протестантов. Никогда не изменял я требованиям умеренности и был решительным противником опрометчивых шагов и крайних действий, какая бы партия к ним ни прибегала. Никогда не отступался я от своих мнений, от своих устоев и от своей партии. И что бы ни говорилось о непостоянстве моих взглядов, я утверждаю, что никогда не предавал принципы революции и требование свободы и собственности, каковое положено было ей в основание.
Признаюсь также, что в те годы, когда у власти находилось бывшее министерство, я никогда всерьез не верил, что
Претендент являет собой великую угрозу, и точно так же не имею веры, будто церкви грозит серьезная опасность при нынешнем министерстве. Я думаю, что кое-кто за криками о Претенденте скрывал иные политические цели, и ясно вижу, что и нынешние крики имеют точно то же назначенье. В то время я свободно выражал свое мнение, как сделал это и сейчас в небольшом сочинении, посвященном сему предмету, не отданном еще в печать. Но если я доживу до его выхода, то в соответствии с задуманным укажу в нем все написанное мною, дабы моим друзьям было известно, когда меня чернят, а их обманывают.
К несчастию, все партии нашего отечества, как только они приходили к власти, начинали действовать слишком крайним образом, и едва только они показывали это свойство, как я отводил от них и полагаю, что поступал как должно и намерен поступать так и впредь. Я приведу здесь свои разногласия с вигами, ибо от них исходит ныне обвинение, что я перебежчик и меняю стороны.
Впервые я имел несчастье разойтись со своими друзьями во мнении в 1683 году во время осады Вены турками, когда виги, говоря в общем, были за турок. Я же, зная из истории жестокость и коварство, явленные оными в их войнах, и то, что в семидесяти странах они предали забвению самое имя христианства, никак не мог поддержать такую точку зрения.
