— Мне очень нравятся твое простосердечие и откровенность, я верю тебе вполне и думаю, что ты откровенно ответишь на все, о чем я тебя буду спрашивать.
— Иначе и быть не может, сударыня! Только спрашивайте, — сказала бабушка, не в состоянии будучи угадать, что именно княгиня хочет узнать от нее.
— Ты вчера сказала: «Когда барышня увидит свою родину и то, что сердцу мило, так и ее личико расцветет». Ты сделала на эти слова такое ударение, что я была поражена. Ошибаюсь ли я, что ты сказала это с умыслом?
Говоря это, княгиня пристально смотрела на старушку. Бабушка не смутилась, и подумав с минуту, сказала откровенно:
— Я сказала с намерением, что у меня было на душе, то сорвалось с языка! Мне хотелось дать вам заметить. Иногда вовремя сказанное слово бывает очень полезно, — отвечала бабушка.
— Гортензия сказала тебе? — спросила княгиня.
— Боже упаси! Барышня, как я вижу, не из тех, которые показывают слезы всем; но кто сам испытал, тот понимает. Нельзя всегда утаить то, что сильно затрагивает человека. Я сама догадалась.
— О чем ты догадалась? Что слышала? Расскажи мне все. Не любопытство, а забота о моем ребенке, которого я так люблю, заставляет меня узнать все, — тоскливо проговорила княгиня.
— Я могу рассказать все, что слышала, в этом нет ничего дурного, и я не давала клятвы молчать, — отвечала бабушка и рассказала все слышанное ею о помолвке и о болезни Гортензии. — Мысль наводит на мысль, — прибавила она; — если человек смотрит на вещь издали, то она ему кажется иною нежели вблизи, а в каждой голове свой разум. Так, сударыня, и мне пришло на мысль, что может быть барышня неохотно выходит за того графа, может быть только из повиновения к вам. Вчера мне захотелось плакать, когда я увидала барышню. Мы рассматривали прекрасные картинки, нарисованные ею чудесно; вдруг попала мне в руки картинка, которую, по словам барышни, рисовал и подарил ей ее учитель. Я спросила ее, сам ли учитель этот нарисованный красивый мужчина? Ведь старый человек что ребенок: все хочет знать. Она покраснела как роза, встала, не сказав ни слова, но глаза ее были полны слез. Впрочем, мне этого было достаточно, и вы всех лучше можете решить, права ли бабушка.
Княгиня встала, прошлась по комнате и сказала самой себе: «Я ничего не замечала: она всегда весела, послушна, никогда о нем не говорила».
— Ну! — отозвалась бабушка на это размышление вслух: — у каждого своя натура. Один человек не был бы счастлив, если б он каждую радость, всякое горе не мог выставить напоказ свету; а другой носит их в груди своей всю жизнь и берет с собою в гроб. Трудно приобресть любовь таких людей, но любовь порождает любовь. Мне кажется, что в людях есть сходство с травками: за иной травкой мне не нужно ходить далеко, я ее найду всюду, на каждом лугу, на каждой меже; а за иной я должна идти в чащу леса, должна искать ее под листьями, не должна лениться перелезать через бугры и камни, не обращать внимания на репейник и терн, преграждающие мне дорогу. За то эта травка наградит меня во сто раз. Собирательница кореньев, которая приходит к нам с гор, принося нам благовонный мох, всегда говорит: «много он мне делает хлопот, пока я его найду, но за то он и отплатит!» Мох этот имеет запах фиалки и благоуханием своим напоминает зимой весну. Простите, сударыня, я всегда собьюсь с дороги! Я хотела еще сказать, что барышня была весела, может быть и потому, что надеялась, а теперь, потеряв совершенно надежду, она вдвое сильнее привязалась к своей любви. Бывает так, что мы узнаем, чем мы обладали, только тогда, когда уже потеряем!
— Благодарю тебя за правду, старушка, — сказала княгиня; — будет ли мне от ней польза, не знаю, но только бы Гортензия была счастлива. Я много обязана тебе, без тебя я не попала бы на настоящую дорогу. Не хочу тебя больше задерживать. Завтра Гортензия собирается рисовать, приходи сюда с внучатами.
С этими словами княгиня отпустила бабушку, унесшую в душе своей сознание, что добрым словом помогла благу человека. Подходя к дому, бабушка встретила охотника; он был испуган и шел торопливым шагом.
— Послушайте-ка, что случилось! — сказал он бабушке растроганным голосом.
— Не пугайте меня! Говорите скорее, что такое?
— Викторку убило молнией!
Бабушка всплеснула руками, и с минуту не могла ничего говорить, пока на глазах ее не показались две крупные слезы.
— Господь сжалился над нею! Пожелаем же ей вечного покоя! — тихо проговорила она.
— Умерла легкою смертью, — заметил охотник. В это время вышли на двор Прошек, жена его и дети, и услыхав от охотника печальную новость, все приуныли.
— Перед грозой мне стало как-то страшно за нее, когда я увидел, что она стоит под деревом. Я звал ее, делал ей знаки, но она только смеялась. Итак, я видел ее в последний раз. Хорошо ей теперь!
— А кто ее нашел, где? — спрашивали все.
— После грозы, — отвечал охотник, — я пошел в лес посмотреть, не попортилось ли что-нибудь там; прихожу я на вершину к сросшимся елям, которые растут над пещерою Викторки, и вижу, что там что-то лежит под хвоем. Зову — никакого ответа. Я посмотрел вверх, откуда взялся этот хвой: у обеих елей с внутренней стороны точно кто-нибудь содрал сверху до низу кору вместе с ветками. Я разгреб хвой, — под ним лежала убитая Викторка. Я дотронулся до нее, она уже была холодная. С левой стороны, от плеча до ноги, платье было сожжено. Она так любила грозу, при блеске молнии она всегда смеялась, вероятно вбежала на вершину, откуда очень хорош вид, села под ели, и смерть застигла ее там.
— Как нашу грушку, — сказала про себя бабушка. — А куда вы дели Викторку?
— Велел отнести в охотничий дом, он всех ближе. Я сам устрою ее похороны, хоть приятели и отговаривают. Я был в Жернове и объявил там. Я не думал, что мы так скоро лишимся ее. Я буду тосковать по ней, — говорил охотник. В это время в Жернове зазвучал колокол. Все перекрестились и стали молиться. Это был похоронный звон по Викторке.
— Пойдемте посмотреть на нее, — просили дети родителей и бабушку.
— Приходите уж завтра, когда она будет лежать в гробу одетая, — сказал опечаленный охотник, раскланялся и ушел.
—Уж не будет больше ходить к нам Викторка, не будет больше петь у плотины! Она уже на небе! — говорили между собою дети, принимаясь за прежнее занятие, и забыв даже спросить бабушку о Гортензии.
«Да уж наверное на небе: она столько терпела на земле!» — подумала про себя бабушка.
Известие о смерти Викторки быстро разнеслось по всей долине. Каждый знал, каждый жалел ее и поэтому желал ей смерти, такой смерти, какую Бог редко посылает людям. Прежде говорили о ней с состраданием, а теперь с благоговением. Когда бабушка на другой день пришла с детьми в замок, чтобы Гортензия могла их срисовать, то княгиня тоже заговорила о Викторке. Гортензия, услыхав, как сильно ее любили в охотничьем доме и Старом Белидле, обещала для охотника и для Прошковых срисовать ее портрет, уже виденный бабушкою и изображающий Викторку под деревом.
— Перед своим отъездом она рада доставить удовольствие каждому, она бы с радостью увезла вас всех, — сказала княгиня улыбаясь.
— Всего приятнее быть между людьми, любящими нас, и высшего удовольствия не может быть, как доставлять удовольствие другим, — заметила бабушка.
Дети были очень рады своим портретам (о портрете бабушки никто не знал), радовались они и подаркам, обещанным Гортензией, если они будут смирно сидеть, что они и исполняли. Бабушка с удовольствием видела, как под искусною кистью девушки изображение ее любимых внучат становилось живее и живее, и она сама напоминала детям, когда они поддавались влиянию своих привычек: «Сиди Ян, и не стучи ногою, чтоб барышня могла тебя хорошенько срисовать! Ты, Барунка, не морщь нос как кролик, зачем это? Вилимек, не дергай плечами как гусь крылом, когда у него выпадает перышко!» Когда Аделька, забывшись, засунула в рот свой указательный пальчик, бабушка тотчас побранила ее, говоря: «Постыдись! Ведь ты уж так велика, что могла бы хлеб резать. Вот я когда-нибудь насыплю тебе на руку перцу!» Гортензии эта рисовка доставляла большое удовольствие, и она порой смеялась вместе с детьми. Она вообще день ото дня расцветала, и бабушка говорила, что Гортензия ей кажется не розою, а розовеющим цветком яблони. Она была повеселее, глаза ее все больше блестели, всем она улыбалась и всем говорила только приятное. Иногда она засматривалась на бабушку, глаза ее делались влажными, и отбросив кисть, она брала в руки бабушкину голову, целовала ее сморщенный лоб и гладила белые волосы. Однажды она нагнулась и поцеловала у нее руку. Бабушка этого не ожидала и стояла как пораженная.
