— Я охотно буду ходить в школу, — сказала Барунка, — только без вас мне будет скучно: ведь мы по целым дням не будем видеться!

— И мне будет скучно без вас, мои милые, но что же делать: дерево цветет, дитя растет; отцветет дерево, и плоды отпадут, — вырастет дитя и от родителей уйдет. Так Богу угодно. Пока дерево здорово, оно приносит пользу; когда же высохнет, его срубят и бросят в огонь; божий огонь пожрет его, но пеплом удобрят землю, на которой вырастут опять новые деревья. Так и бабушка ваша допрядет свой урок, и вы ее уложите спать сном беспробудным, — полушепотом добавила старушка. В кустах у огорода запел соловей. Дети говорили, что это их соловей, потому что он каждый год прилетал в кусты у огорода и вил там свое гнездо. От плотины слышалась грустная мелодия колыбельной песенки Викторки. Детям хотелось остаться еще немножко на дворе, но бабушка погоняла их домой: — Знаете, что завтра надо в школу, и надо рано встать: идите спать, чтобы мать не рассердилась, — говорила она, погоняя детей через порог.

Утром за завтраком мать наставляла детей,— исключая Адельки, еще спавшей, — как они должны учиться, слушать учителя, хорошенько идти дорогой; она давала им такие добрые наставления, что дети чуть не плакали. Бабушка приготовляла для них съестное.

— Вот вам каждому своя доля! — говорила она, кладя на стол три огромных ломтя хлеба; — вот вам по ножу, которые все я сберегла. Видишь, Яничек, ты бы его давно потерял, и теперь тебе нечем было бы резать хлеб, — говорила она, вынимая из кармана три ножа с красными черенками. Потом в каждом ломте вырезала ямку, наложила в нее масла, прикрыла ее опять вырезанным мякишем и положила один кусок в плетеную сумку Барунки, а другие два в кожаные сумки мальчиков. Ко всему этому прибавила еще сушеных плодов. После завтрака дети пустились в путь.

— Идите теперь с Богом и не забывайте, что я вам говорила, — напоминала мать еще раз на пороге. Дети поцеловали у матери руку и слезы брызнули из глаз их. Бабушка не простилась с ними, она проводила их до конца сада, а Султан с Тирлом также побежали за ними.

— Слушайтесь Барунки, когда она вас будет останавливать: она старше вас! — приказывала бабушка. — Не шалите дорогой, чтоб не повредить себе. В школе не сидите даром, об этом когда-нибудь пожалеете; со всеми хорошенько здоровайтесь; остерегайтесь телег и лошадей. А ты, Вилим не обними какую-нибудь собаку: иные собаки злы, пожалуй укусят тебя; не лезьте к воде и вспотевши не пейте. Ты, Ян, не ешь раньше времени хлеба, чтобы потом не клянчить у других. Ну теперь идите с Богом, а вечером мы с Аделькою выйдем к вам навстречу.

— Но, бабушка, не забудьте нам оставить обед и всего, что будет сегодня ! — просил Ян.

— Пошел ты, глупенький, еще бы забыть! — и бабушка улыбнулась. Потом перекрестила детей, и они уже хотели двинуться, как она еще что-то вспомнила. — Если будет гроза, — хоть я и не думаю, что будет, идите тихонько своею дорогой, молитесь, но не становитесь под деревья, потому что молния может ударить в них, понимаете?

— Понимаем, бабушка! И папенька говорил нам об этом.

— Ну, теперь идите с Богом и передайте мой поклон учителю.

При этом бабушка быстро отвернулась, чтобы дети не заметили слез, которые невольно показались на глаза ее.

Собаки прыгали вокруг детей, думая, вероятно, что дети возьмут их с собою на прогулку; но Ян отгонял их назад, говоря, что идет в училище. На зов бабушки собаки вернулись к ней, но оглядывались несколько раз, не позовет ли их кто-нибудь из детей. Бабушка также оглядывалась, и только увидав, что дети перешли мостик, где ждала их Манчинка, она не останавливаясь пошла домой. Она целый день была как будто задумчива и ходила по дому, словно кого-то искала. Едва прокуковала кукушка четыре часа, как она взяла под мышку веретено и сказала Адельке:

— Пойдем, девочка, школьничкам навстречу; мы подождем их у мельницы.

Пошли. У статуи под липами сидела пани-мама, пан-отец и несколько помольщиков стояли перед ними.

— Идете навстречу внучаткам, не так ли? — закричала издали пани-мама; — и мы ждем нашу Манчу. Сядьте с нами, бабушка!

Бабушка села.

— Что нового? — спросила она пана-отца и остальных.

— Сейчас говорили о том, что на этой неделе молодежь должна собираться в рекрутство, — отозвался один из помольщиков.

—Ну, утешь их Господи! — проговорила бабушка.

— Да, милая бабушка, много опять будет слез! Я думаю, что у Милы душа в пятках, — сказала пани-мама.

— Так всегда бывает с красивым человеком! — и пан отец ухмыльнулся, прищурив глазом: — если бы Мила не был красив, то освободился бы от рекрутства; ведь ему портят все проклятая ревность судейской Люции и злость дочери управляющего.

— Может быть отец его еще уладит это дело! — заметила бабушка; — на это по крайней мере надеялся Мила, когда на Рождестве ему управляющий отказал в службе.

— Ну, старый Мила дал бы за это две стовки! — сказал один из помольщиков.

— Двух сотенных, братец ты мой, еще мало, — отвечал пан-отец, — да Мила столько и не может дать: ведь состояние-то не велико, а детей-то много! Якуб всего бы лучше помог себе, если бы пожелал взять за себя судейскую Люцию, но ведь о вкусах не спорят. Я уверен, что если Мила принужден будет идти в солдаты и будет иметь возможность выбирать одно из двух, то конечно согласится скорее сделаться солдатом, нежели зятем судьи!

— Плеть все будет плетью, — сказал, кивнув головою, помольщик; — кому достанется Люция, тот уже не может сказать: не накажи меня, Господи! — он будет уже достаточно наказан.

— Мне всего больше жаль Кристлы, — сказала бабушка: — что она станет делать?

— Что ж? — отвечал пан-отец прищуриваясь: — девушка поплачет, похнычет, да и только; Якубу будет хуже!

— Это правда! Кто неохотно идет в солдаты, тому тяжело привыкать, но и он привык бы когда-нибудь, как и все другие. Я хорошо знаю, пан-отец, как это делается: покойный Иржик, дай Бог ему царство небесное, должен был привыкать еще к худшему, и я также с ним; но все-таки наше положение было лучше, чем положение Кристлы; Иржик получил позволение жениться, мы обвенчались и жили себе припеваючи. Но здесь не то, и неудивительно, что Мила неохотно идет на службу, когда они оба пораздумают, что надо ждать 14 лет! Но может быть это дело еще уладится, и он избегнет рекрутства, — прибавила старушка, и лицо ее прояснилось, потому что она завидела вдали детей. А они, увидав бабушку, пустились бежать.

— Что, Манча, не голодна ты? — спросил пан-отец, когда дочка здоровалась с ним.

— Конечно, хочу есть, тятенька, и все мы хотим: ведь мы не обедали! — отвечала девочка.

— А кусок хлеба, яблоки, булки, бухты? — и пан-отец прищурился, завертев табакеркою.

— Что же, тятенька, ведь это не обед! — смеясь отвечала девочка.

— Пройти такое пространство и столько учиться, поневоле захочется есть, не правда ли дети? — сказала с улыбкою бабушка, и взяв веретено подмышку, она прибавила: — Ну пойдемте! Я похлопочу, чтобы вы не умерли с голоду. — Все пожелали друг другу доброй ночи. Манчинка сказала Барунке, что она завтра будет опять ждать их на мосту, потом поторопилась за матерью на мельницу, а Барунка схватила бабушку за руку.

— Ну рассказывайте, что вы делали, чему учились в школе и как вели себя? — спросила дорогой бабушка.

— Послушайте, бабушка, я — Bankaufseher![117] — вскричал Ян, прыгая перед бабушкою.

— Это что еще такое? — спросила бабушка.

— Вот что, бабушка! Кто сидит на краю скамейки, тот смотрит за теми, которые сидят возле него, и тех, которые дурно ведут себя, он должен записывать, — объяснила Барунка.

— Мне кажется, что у нас этот называется надзирателем; но смотреть за другими может только самый лучший и прилежный ученик на целой лавке, и учитель не тотчас делает его надзирателем.

— То-то Тоник Коприва и выговаривал нам, когда мы шли из школы, что если бы мы не были Прошковы, то учитель не стал бы столько заниматься нами, — сказала с тоном жалобы Барунка.