Потом опять пели мальчики: «Святой Петр Римский, пошли нам бутылку вина, чтобы мы его пили, да Бога хвалили».

— Ну, милости просим, колядницы, — звала их пани Прошкова, заслышав песни молодежи, — милости просим, вина вам не дам, но дам что-нибудь другое, чтобы вам было повеселее.

Дети входили с хозяйскими девочками в комнату, а за ними с веселою песнью являлась Кристла и все остальные.

В Вербное воскресенье утром Барунка побежала к реке нарвать уже распустившейся вербы. «Как будто знает, что она нужна сегодня», — думала девочка. Идя с бабушкою к обедне, они обе несли в руках по пучку вербы для освящения. В страстную среду, когда бабушка, уже допряв свой урок[111], уносила самопрялку на чердак, Аделька кричала:

— Ого! Уж самопрялка отправляется на чердак: бабушка будет прясть на веретене.

— Если Бог велит дожить до зимы, так мы ее опять снесем, — отвечала ей бабушка.

В страстной четверток дети уже знали, что к завтраку не получат ничего кроме иудашков[112] с медом. В Старом Белидле не было пчел, но пан-отец при вырезывании присылал всегда сот меду. Пан-отец был пчеловод и имел много ульев; он обещал также подарить рой Прошковым, когда будет, потому что он не раз слыхал от бабушки, что она ничего бы так ни желала в этом доме как улья; что человек веселеет, видя как пчелки летают от улья к улью и как они прилежно работают.

— Вставай, Барунка, солнце сейчас взойдет, — будила бабушка внучку в страстную пятницу, легко ударяя ее по лбу. Барунка спала чутко, тотчас проснулась, и увидев около своей постели бабушку, вспомнила, что просила ее вчера разбудить себя к ранней молитве. Она вскочила, набросила платье и платок и пошла с бабушкой. Разбудили также Воршу и Бетку.

— Детей оставим, пусть их спят, они еще не понимают, мы и за них помолимся, — сказала бабушка. Едва заскрипела сенная дверь, как откликнулась и птица и домашний скот, а собаки выскочили из конурок. Бабушка ласково их оттолкнула, а остальным сказала: «Подождите немножко, мы только помолимся».

Когда Барунка, по приказанию бабушки, умылась у ручья, они пошли на косогор читать девять раз «Отче наш» и «Богородицу», чтобы Бог дал на целый год «чистоту тела», такой уж был обычай. Старая бабушка встала на колени, набожно сложила на груди свои сморщенные руки, кроткий взор ее обратился на восток к пунцовой заре, возвещавшей восход солнца. Возле нее встала на колени Барунка, свежая и розовая как цветочная почка. С минуту и она прилежно молилась, но потом ее веселые ясные глазки от востока обратились к лесу, к лугам и пригоркам. Мутные волны тихо колебались, все еще унося за собою куски льда и снега; в ущельях гор также белел еще снег; но кое-где уже зеленела травка, расцветали ранние маргаритки, деревья и кусты начинали распускаться, и природа пробуждалась к веселой жизни. Пунцовая заря расходилась по небу, золотые лучи показывались из-за гор все выше и выше, золотя верхушки деревьев, пока не явилось солнце в полном своем величии и не разлило своего сияния по косогору. Противоположный косогор оставался еще в полусвете,  за плотиною упадал туман, а над его волнами на вершине горы виднелись коленопреклоненные женщины из лесопильной мельницы.

— Посмотри-те ка, бабушка, как хорошо восходит солнце, — говорила Барунка, погруженная в созерцание светила небесного. — Ах, если бы мы молились на Снежке.

— Если хочешь горячо помолиться Богу, то для этого есть место везде: земля Божья везде прекрасна, —  отвечала бабушка, перекрестившись и вставая.

Оглядевшись вокруг, они увидали над собою на самом возвышенном месте Викторку, прислонившуюся к дереву. Кудрявые волосы, отсыревшие от росы, висели вокруг ее лица; платье было в беспорядке; горло обнажено; черные одичалые глаза пристально смотрели на солнце; в руке она держала уже расцветшую буковицу. Она, кажется, не заметила бабушки.

— Где опять была эта бедняжка? — проговорила с состраданием бабушка.

— Ах, где это она отыскала буковицу! —  заметила Барунка.

— Где-нибудь в лесу, ведь она там обшарит все углы.

— Я у нее попрошу! — сказала девочка и побежала на косогор. Викторка очнулась и хотела бежать, но когда Барунка закричала ей: «Прошу тебя, Викторка, подари мне свой цветок!», то она остановилась и потупившись подала ей буковицу, потом ухмыльнулась и стрелой понеслась вниз по косогору. Барунка воротилась к бабушке.

— Она уже давно не приходила за пищей, — заметила бабушка.

— Вчера, как вы были в церкви, она была у нас, и маменька дала ей каравашек хлеба и иудашек, — отвечала Барунка.

— Теперь летом будет бедняжке опять получше! Бог ведает, она точно ничего не чувствует: целую зиму ходит в легком платье и босая; всегда на снегу остаются от ног ее кровавые следы, а ей как будто и нуждушки нет. С каким бы удовольствием охотничиха кормила ее каждый день чем-нибудь теплым, но она не берет ничего кроме куска хлеба. Несчастное создание!

— Ей верно не холодно в ее пещерке, бабушка, а то бы она давно пришла к кому-нибудь. Ведь мы ее много раз просили, чтоб она осталась у нас.

— Охотник говорит, что в таких подземных ямах тепло зимой, а так как Викторка никогда не бывает в топленой комнате, то она и не чувствует так сильно холод как мы. Так уже Бог устроил! Он посылает детям ангелов-хранителей, чтоб они их охраняли от всякого зла, а Викторка ведь также бедное дитя! — говорила бабушка, входя в дом.

Прежде, бывало, в полдень и в вечерни, раздавался звон с высокой колокольни над часовнею на Жерновском холме, а в этот день дети выбежали с трещотками в сад и до того трещали, что спугнули всех воробьев с крыши. После обеда бабушка пошла с детьми в городок к плащанице, зайдя по дороге за пани-мамой и Манчинкой. Но пани-мама ввела сначала бабушку в кладовую и показала ей целую соломенную чашку красных яиц для колядников, целый ряд куличей и жирного барашка. Детям она дала по пирожку, но бабушке не предложила, зная, что старушка ничего не ест от великого четверга до воскресенья. Сама мельничиха тоже постилась в великую пятницу, но такой строгий пост, как бабушка, она по словам ее не могла выдержать.

— Каждый делает по-своему, милая пани-мама. Я думаю, если должен быть пост, так пусть и будет пост, — говорила бабушка. Потом, посмотрев на искусство пани-мамы и похвалив кое-что она прибавляла: — А мы завтра примемся за печенье, уже все приготовлено, а сегодняшний день да будет посвящен молитве!

Такое обыкновение было у Прошковых, потому что слова бабушки ведь что-нибудь да значили.

Зато в великую субботу, с самого раннего утра, в Старом Белидле было как на Пражском мосту: в комнате, в кухне, на дворе, у печки, — везде были работающие руки, и к кому из женщин ни обращались дети со своими требованиями, каждая жаловалась, что у нее голова идет кругом. И у Барунки было работы столько, что она забывала то то, то другое. Зато под вечер в доме все было уже в порядке, и бабушка с Барункой и дочерью пошли на «воскресение». Когда в озаренном храме, наполненном набожными молельщиками, раздалось из всех уст «Христос воскрес... Аллилуйя!», то Барункою овладело сильное чувство, грудь ее высоко поднималась, ей хотелось выйти вон, на простор, чтобы дать свободу неизъяснимо радостному чувству, охватившему ее душу. Целый вечер было ей необыкновенно хорошо, и когда бабушка пожелала ей доброй ночи, она обняла ее и принялась плакать.

— Что с тобой? О чем ты плачешь? — спросила ее бабушка.

— Ничего, бабушка, мне весело и хочется плакать, — отвечала девочка.

Старушка нагнулась, поцеловала в лоб внучку и погладила ее по щеке, не говоря ни слова. Она знала свою Барунку.