— Словно близнецы! — решила бабушка.
Девочки взглянули одним глазом друг на друга и потом опять стыдливо потупились. Пан Станицкий взял пана Прошка под руку и, повернувшись к дому, приглашал гостей войти. «Пока начнется процессия, мы еще успеем поговорить кое о чем за стаканом вина», — прибавил он весело.
Пани Прошкова вошла; бабушка же осталась с детьми на улице, сказав женщинам: «Вы еще успеете, потому что пойдете с господами, но я позже— а то, пожалуй, не протолкаюсь между народом. Я останусь здесь при детях». Она остановилась с ними у крыльца. Вскоре из-за угла показались два мальчика в красных камзольчиках, а потом еще два, и еще, и Ян закричал: «Уж идут!»
— Аделька и ты, Геленка, — говорила бабушка, — когда пойдете в процессии, смотрите на дорогу, чтобы не упасть. Барунка, ты посматривай за ними. А вы, мальчики, идите хорошенько, чтоб не наделать беды со свечами. В церкви же и у алтаря молитесь, чтобы быть угодными Богу!
В это время подошел учитель со своими школьниками.
— Дай вам Бог здоровья, пан учитель! Я привела вам еще молодежи; будьте уж потерпеливее с этими маленькими, — просила бабушка старика учителя.
— Хорошо, бабушка. У меня тут словно стадо: и малый; и большой, — отвечал со смехом учитель, ставя мальчиков к мальчикам, а девочек к девочкам.
В церкви бабушка остановилась у дверей между старыми соседками, а дети стояли рядами около алтаря. Начался третий звон. Народ хлынул в церковь, церковный сторож принес мальчикам зажженные свечи, маленький колокол зазвучал, священники приступили к алтарю, и обедня началась. Девочки сложили руки и долго смотрели пристально на алтарь; наглядевшись вдоволь, они завертели головами и влево и вправо, и увидали милое личико Гортензии, сидевшей наверху в ораториуме[77]. Невольно они улыбнулись ей, да и как же было не улыбнуться? Но за Гортензией сидела мать и стоял отец, который им кивнул головой, чтоб они повернулись к алтарю. Аделька не поняла этого и улыбалась также отцу, пока Барунка не дернула ее за платье и не шепнула ей: «Смотри на алтарь!» Кончалась и литургия верных[78]. Священник поднял Св. Дары, народ запел хором: «Агнче Божий, Христе помилуй!», и колокола громко заблаговестили. Впереди шли дети, мальчики с горящими свечами, девочки в венках, наперерыв бросая цветы на дорогу. За ними следовали духовенство, чины городового магистрата, почетные жители всего околотка, а за ними уже простой городской и сельский люд; между последними шла и бабушка. Хоругви[79] различных цехов развевались над толпой, благоухание кадил смешивалось с ароматом свежих ветвей и разбросанных цветов, в воздухе раздавался звук колокола. Не могшие участвовать в процессии стояли у порога и у окон, чтобы по крайней мере посмотреть на нее.
Какое зрелище для глаз представляла эта пестрая процессия! Какие костюмы! Какая роскошь! Тут и разряженные дети, тут и священники в великолепных ризах, и господин в новомодном фраке, и почтенный сосед в пятидесятилетнем сюртуке, и юноша в вышитом камзоле, и отец в сюртуке по самые пяты. Женщины просто, но элегантно одетые, возле разряженных без всякого вкуса. Мещанки в кружевных чепчиках и с золотом, и с серебром, поселянки в накрахмаленных чепчиках и белых платках, девушки в повязках и красных платках. Как каждый мог узнать по вывеске, что дом Станицкого — гостиница, так и платье людей было вывеской их убеждений, а частью и их занятий. Ясно можно было отличить капиталиста и ремесленника от чиновника, крестьянина от бобыля[80]; по костюмам можно было видеть, кто придерживался старых нравов и обычаев, и кто «гонялся за модой», как выражалась бабушка.
Около алтарей бабушка все искала возможности подойти поближе к детям, чтоб они были у нее под рукой, если что-нибудь случится. Но все кончилось благополучно, только Аделька при каждом выстреле вздрагивала и всегда заранее затыкала уши и закрывала глаза.
По окончании церемонии бабушка собрала детей и повела их в гостиницу, где уже дожидалась их тележка. Кристинка шла также из церкви, и бабушка приглашала ее ехать вместе.
— Наши останутся здесь обедать, так место будет, — заметила бабушка.
— Охотно поехала бы с вами и также охотно пошла бы с девушками, — отвечала Кристла, причем глаза ее обратились к толпе юношей, которые стояли на кладбище, дожидаясь девушек, чтобы проводить их домой. Один из них был статен как сосна, красивой наружности с нежным взглядом. Казалось, что он искал кого-то глазами, и вдруг взор его нечаянно встретился с взором Кристлы, и оба покраснели. Бабушка завела Геленку к куме, которая задержала детей и бабушку, угощая детей печеньем, а бабушку вином. Так как Кристла не хотела войти в комнату, где сидели одни мужчины, то бабушка вынесла ей угощение в сени, но гораздо проворнее бабушки был ловкий юноша. Он вбежал в разливную, сам выпил рюмку сладкой росолки и того же принес Кристле. Девушка отказывалась, но когда он с непритворною грустью сказал ей: «Так ты не хочешь принять моего угощения?», то она торопливо взяла рюмку и выпила за его здоровье. В это время пришла бабушка, и оба должны были принять от нее угощение.
— Ты пришел очень кстати, Мила, — сказала бабушка, и на губах ее показалась добрая улыбка. — Я все думала о том, кого бы из молодежи попросить ехать со мной: я боюсь этих лошадей, когда со мной нет Яна или кого-нибудь знающего дело. Кучер Вацлав неосторожно ездит. Поедем с нами.
— Очень рад, — отвечал Мила и, повернувшись на каблуках, побежал расплатиться. Дети, простившись с Гелой, кумой и родителями, уселись в тележку; Кристла села тоже с ними, а Мила взгромоздился на козлы к Вацлаву, и лошади тронулись. «Посмотрите на Милу, какого барина разыгрывает!» — кричали шедшие по тропинке парни, когда тележка проезжала мимо них. «Верю, ведь мне есть чем гордиться!» — отвечал вспыхнувший Мила, оглядываясь на тележку. Но парень, кричавший Миле и бывший его лучшим другом, бросил вверх свою шапку и запел: «Любовь, Божья любовь! Где ее люди берут? На горе она не растет и в поле не сеют ее!» Последнего сидевшие в тележке уже не слыхали, потому что лошади быстро понеслись домой.
— Хорошо же вы молились Богу? — спросила бабушка детей.
— Я молился, а Вилим нет, — отозвался Ян.
— Не верьте ему, бабушка; я все читал «Отче наш», а Ян меня все толкал и не давал мне покою дорогой, — оправдывался Вилим.
— Яник, Яник, безбожный ты мальчик! — и бабушка строго кивнула мальчику головой.
— Вот и не получишь подарка, постой... — грозила Аделька.
— Да, это правда. Ведь через несколько дней праздник Иоанна Крестителя, ваши именины, — заметила Кристла.
— А ты мне что подаришь? — спросил Ян, как бы ни в чем не бывало.
— Подарю мочалку, если будете таким непоседой, — отвечала со смехом Кристинка.
— Я не хочу этого, — ответил мальчик и нахмурился, а дети посмеялись над ним.
— А ты какие подарки получаешь? — спросила Барунка Кристлу.
— Никаких. У нас нет этого обыкновения, это только у господ. Однажды я получила поздравление от учителя, что был у управляющего замком. Впрочем оно у меня здесь в молитвеннике, — и она вынула из молитвенника сложенный лист, на котором было написано поздравление в стихах; вокруг был наколот булавкой разрисованный венок из роз и незабудок. — Я сберегла это стихотворение только ради веночка, потому что я этого поздравления не понимаю.
— Разве оно не по-чешски? — спросила бабушка.
— Нет, по-чешски, да только уж очень учено. Послушайте-ка как начинается: «Услышь меня, дорогая красавица, воспитанница Лады!» Извольте тут... я на маковую росинку не понимаю, и вот все такая болтовня. Я не воспитанница: слава Богу, еще имею мать. Этого человека книги с ума свели.
— Так нельзя думать, моя милая. Это был человек возвышенного ума, опытный в науках, уж конечно выше нашего ума-разума. Когда я жила еще в Кладске, возле нас жил тоже такой сочинитель; его экономка, — ведь сочинители, говорят, отреклись от женитьбы, — хаживала частенько к нам и рассказывала, какой он ворчливый чудак. Целый день сидел он заваленный книгами, и если бы Сусанка ему не говорила: «Идите, сударь, кушать!», то он бы целый день сидел голодный. Сусанка должна была ему напоминать обо всем; если б ее не было, то его давно съела бы моль. Каждый день он гулял час и то всегда один: он не любил общества. Когда он уходил, я забегала на минутку к Сусанке. Она любила очень росолку, и я хоть не была охотница до водки, но должна была всегда выпить рюмочку для ее удовольствия. Притом она всегда говорила: «Наш старик не должен этого видеть: он пьет только воду и иногда только нальет в нее капельку вина. Он мне часто повторяет: Сусанка, вода самый здоровый напиток; если будешь пить только воду, будешь всегда счастлива и здорова. А я себе думаю: конечно вода — дело хорошее, но мне и росолка нравится. Ему бы хотелось, чтоб я жила как пташечка. Об еде и питье он не заботится только бы душа в теле держалась; он сыт с одних книг: благодарю покорно за такую пищу!» Так Сусанка всегда жаловалась. Один раз повела она меня и в его комнату; во всю мою жизнь не видала я столько книг: они были нагромождены как поленницы дров. «Ну, видите ли, Мадленка, — говорила она мне, — ведь все это в голове у нашего старика; дивлюсь, как это он еще не помешался! Знаете ли, если бы меня не было — ведь я за ним смотрю как за ребенком, — так Бог знает, что бы из него было! Я должна обо всем подумать: он ничего не понимает, кроме своих рукописей. И нужно иметь с ним ангельское терпение. Иногда я на него так прикрикну, что он побежит, точно его собака укусит; и ни слова не скажет, так что мне его уж и жаль станет. А ину пору поневоле его выругаешь: никакого терпенья не хватит. Подумайте, Мадленка, было у него в комнате пыли словно посеред деревни, и паутины везде, как на старинной колокольне, а приди-ка я с метелкой? И не думай! Вот я и придумала: постой же, думаю, я тебя подкараулю. До него-то мне что, а ведь тут дело шло о моей чести: мне просто стыдно было, когда кто-нибудь приходил к нему и видел этот порядок. Один раз я и попросила одного знакомого, с которым он видался охотнее, чтобы тот задержал его; я между тем везде вымыла, вычистила, хоть на что-нибудь да стало похоже. Видите ли, Мадленка, какой это человек: он заметил только на третий день, что все вымыто. Ему показалось, что в комнатке стало как будто посветлее, еще бы не было светлее!... Так вот вам какой это человек, и умей обходиться с такими чудаками!» Каждый раз как я приходила к ней или она ко мне, у нее была новая жалоба на старика, а сама ни за что на свете не ушла бы от него. Задал же он ей страху один раз! Пошел только погулять и встретил дорогой своего знакомого, отправлявшегося в Крконошские горы. Он пригласил старика ехать вместе, обещая скоро воротиться, а старик и поехал с ним так, как был. Сусанка ждала, ждала, а господин ее все не возвращался, пришла ночь, а его все нет. Прибежала она к нам встревоженная, заплаканная, и уж было нам с ней хлопот. Только на другой день утром узнала она, что он уехал. Как же она ругала его! Только на шестой день приехал старик, а она каждый день готовила ему обед и ужин. Когда же он наконец был дома, она прибежала к нам и рассказывала: «Ну, вот видите ли, как я на него напустилась, то он только сказал: «Ну, ну, не кричи, я пошел гулять, да и остановился на Снежке, поэтому и не мог скоро прийти». Однажды она принесла нам несколько книг и сказала, что их написал ее старик, так чтобы мы их прочитали. Мой покойный Иржик таки был хороший чтец; читал он нам, но мы ничего не поняли. И стихи умел писать, но мы и их не понимали: все это было слишком учено. Сусанка сказала на это: «Ну, стоит же того, чтобы ломать над этим голову!» Но все в городе высоко почитали его, и каждый говорил, что он недосягаемо умен.
